Книга Баловни судьбы - Марта Кристенсен

вид!

— Поздно! — говорит Юнни. — Теперь уж ничего не выйдет, раньше надо было рыпаться. Скажешь, нет?

— Согласен, — говорит Эудун. — Но все-таки еще не поздно. Айда сегодня вечером в наш молодежный клуб и агитнем, чтобы завтра на суд пришло как можно больше ребят, ведь завтра объявят приговор и все такое. Нельзя, чтобы в зале, когда они будут объявлять приговор, сидела лишь горстка людей, знавших Калле!

Так мы и делаем. Отправляемся вечером в клуб — Юнни, Эудун, Анне-Грете и я. В клубе не протолкнешься: сегодня четверг, вечер «диско». Девчонки кружатся под Смоки, Элвиса, Вэммелей, Пинк Флойд, Мэд, Литтл Ричарда и Дженис Джоплин, а ребята с каменными лицами, покачивая негнущимся торсом, подхватывают девчонок, когда те, кружась, приближаются к ним, кидают их себе на бедро и снова отталкивают. Нетанцующие сбились в соседней комнате за картами и бильярдом и время от времени косятся на танцоров; девчонки, оставшиеся без пары, танцуют друг с дружкой или шушукаются над стаканами колы, обмениваясь последними сплетнями.

Меня охватывает чудно́е чувство, когда я прихожу туда, как-то тепло делается на душе, потому что здесь я словно встречаюсь с самим собой; в ребятах, что пришли сюда сегодня, я узнаю себя и всех нас: Калле, Юнни, Стемми, Эудуна, Лайлу, Лисе, Бённу, Уно, Анне-Грете, — всю нашу компанию из девятого класса Линнерюда. Сколько вечеров провели мы в этом клубе! И всегда он был набит битком, и всегда половина желающих оставалась за дверью. Бывало, когда в дверь уже не впускали, нам с Калле удавалось пролезть в клуб через окно уборной, но потом они разнюхали, в чем дело, и заколотили окно. Однажды нас исключили из клуба на три недели за то, что один из воспитателей застукал нас, когда мы курили в уборной. А в другой раз мы по собственной инициативе и на свой вкус выкрасили в клубе стены, потому что старая краска ужо облупилась. Воспитатели приходили и уходили, мало кто выдерживал нас несколько месяцев подряд, но были и такие, которые не сбегали, и мы им платили любовью, хотя порой и до отчаяния тоже доводили. Не так уж все было гладко! Нас вечно так и подмывало что-нибудь натворить. А нам втолковывали, как нам повезло, что у нас есть свой клуб, мы, мол, даже не понимаем, как должны быть благодарны, что у нас под боком есть свой клуб, хотя треть инвентаря там не действовала как положено, а другую треть кто-то в сердцах переломал. Но мы, видите ли, должны помнить о ребятах, у которых даже такого клуба нет, например в Экерне, у них вообще нет клуба, и, если им хочется вечером развлечься, им приходится топать к нам.

Тоже мне причина плакать благодарными слезами! Мало ли кому еще хуже, чем нам! Мы вовсе не считали, что нам есть от чего рассыпаться в благодарностях. Иметь возможность два-три раза в неделю набиться как сельди в бочку в крохотное помещение, отведенное под молодежный клуб в районе, где жителей не меньше, чем в среднем норвежском городе! Есть за что благодарить! Если нам и дали этот клуб, то исключительно из страха, как бы мы чего не натворили. Эудун говорит, он слышал, будто муниципалитет Осло тратит ежегодно на нас, в смысле на неорганизованную молодежь, по сорок с чем-то эре на душу — за вход в общественную уборную и то больше берут. Расщедрились, нечего сказать! Позаботились о молодежи!

Но все это чепуха, ты только не думай, будто мы свой клуб не любили. Любили, да еще как! И старались бывать там почаще, если только он не был набит так, что больше уже никого не пускали, или временно закрыт, или мы были за что-нибудь временно исключены. Сколько лет мы прибегали сюда при первой возможности, а сейчас мы вроде уже и старики по сравнению с этой мелюзгой. Что же будет, когда нам стукнет по восемнадцать? Но нам пока нет восемнадцати, и на нас здесь смотрят с уважением, потому что мы дольше всех сюда ходим. Мы решаем воспользоваться перерывом, чтобы уговорить ребят пойти с нами завтра в суд. А пока берем колу, садимся за столик и чувствуем, как прежние времена с их угрями, обкусанными ногтями и прочей пакостью снова накатываются на нас. Приятные и неприятные воспоминания сменяют друг друга, и мы снова во власти неуверенности, смущения, робости, а главное — надежды, необъяснимой надежды: что-то непременно должно случиться, что-то непременно изменится и перевернет всю твою жизнь.

Ничто не придет само собой.

В одиночку ты легок, словно пушок,

Но вместе мы весим много тонн.

Немного помощи —

и дело пойдет.

Ничто не придет само собой.

А когда перерыв кончился, и Эудун уже толкнул свою речь, и назначил на утро место встречи, и заставил меня с Юнни тоже сказать несколько слов о Калле — ведь Калле был членом клуба и многие его знали, — и сосчитал по поднятым рукам, сколько человек пойдет завтра в суд и все такое, и мы вернулись к своему столику, — там на одном из наших стульев сидела Сири.

— Привет, — говорит она. — Мы, кажется, знакомы?

— А то как же! — говорит Юнни и краснеет как рак. — Это вот Эудун, а это — Анне-Грете.

— Привет! — говорит Сири. — Здорово вы придумали. Я тоже пошла бы с вами, если б не работала.

— Отлично, — говорю я, больше я в эту минуту ничего сказать не в силах.

Сири поднимает на меня глаза, и я чувствую, как все у меня внутри сжимается в твердый комок. Опять пускают музыку, она орет так, что разговаривать становится легче. Сири продолжает глядеть мне в глаза, и я изо всех сил стараюсь держаться как ни в чем не бывало.

— Значит, ты тоже был тогда на пляже Бюгдё? — спрашивает она, помолчав.

— Был, — угрюмо бурчу я.

— Небось жутко было, да?

— Не без того, — ворчу я.

Мы сидим друг против друга, и я замечаю, как мое колено касается ее, потому что за столиком тесно, и кровь начинает стучать у меня в висках, будто я заканчиваю последний круг марафона,