Книга Это было навсегда, пока не кончилось. Последнее советское поколение - Алексей Юрчак

В отличие от этих видов социальности «свои» были организованы в публику вненаходимости — публику, которая формировалась не просто в ответ на обращенное к ней авторитетное высказывание, а в ответ на форму этого высказывания, что подразумевало изменение констатирующего смысла, которое это обращение несло. То есть авторитетный дискурс обращался к этой публике одновременно успешно и неуспешно — он заставлял «публику своих» реагировать на него (например, единогласно голосуя «за» на собрании или выкрикивая «ура» на демонстрации), но не был в состоянии навязать этой публике тот или иной смысл этого акта. Именно к такой «публике своих» — сформированной авторитетным дискурсом, но относительно свободной от его смыслового диктата — относилось подавляющее большинство советских граждан, особенно молодого поколения, включая, как мы видели, даже многих активных комсомольцев. То, что представители этой публики, безусловно, участвовали в авторитетных акциях и высказываниях системы (собраниях, выборах, демонстрациях), делало ее вроде бы похожей на то сообщество, которое авторитетный дискурс именовал «советскими людьми». Однако смысл их действий значительно отличался от того смысла, который заявлялся в авторитетном описании.

Человек принадлежал к «своим», если он отдавал себе отчет в том, что в идеологических ритуалах системы участвовать надо, но при этом уделяя внимание в основном их формальному соблюдению, поскольку такое участие давало возможность относительно независимо и творчески подходить к фомированию своей собственной «нормальной жизни», не ограничиваясь целями и формами, задаваемыми идеологическими текстами и ритуалами, хотя и не обязательно противореча им. Иными словами, человек был своим, если он существовал по принципу вненаходимости.

Вненаходимость стала одним из центральных принципов существования и функционирования всей советской системы позднесоветского периода. Отношения вненаходимости к системе предполагают одновременное нахождение внутри риторического поля авторитетного дискурса и за пределами этого поля, что отличается и от поддержки этого дискурса, и от оппозиции ему. Хотя это состояние может показаться парадоксальным, оно не лишено смысла именно потому, что советский авторитетный дискурс в этот период претерпел перформативный сдвиг — главной задачей каждого высказывания на этом языке стало воспроизведение его фиксированных и неизменных форм, а не создание более-менее точного описания фактов. Участие субъекта в воспроизведении этих авторитетных форм позволяло ему изменять смысл высказываний и ритуалов, наполняя их новым содержанием. Такое участие и было примером существования одновременно внутри и вне дискурсивного поля системы, в отношениях вненаходимости к ней.

Здесь следует еще раз подчеркнуть важную деталь — неверно было бы сводить принцип вненаходимости к таким понятиям, как эскапизм, цинизм, апатия, негативная свобода[332], внутренняя эмиграция или аполитичный уход в «частную сферу» жизни. Все эти понятия подразумевают уход от политической составляющей жизни. Принцип же вненаходимости, как мы показали[333], построен на иных, особых отношениях с системой, которые были видом именно политических отношений. В отличие от отношений эскапизма отношения вненаходимости, построенные по принципу изменения смысла авторитетных высказываний, вели к активному и постоянному сдвигу, изменению, подрыву смысловой ткани системы. Хотя эти отношения могли включать в себя вполне осознанное состояние политического несогласия с теми или иными элементами советской системы, они не сводились лишь к несогласию. С одной стороны, эти отношения поддерживали ощущение того, что советская система является вечной и неизменной (ведь на уровне формы она постоянно и «единогласно» воспроизводилась), но, с другой стороны, эти отношения последовательно подрывали эту систему изнутри (меняя смысл ее реалий, институтов и членства в них). Поддерживая ощущение системы как вечной и неизменной, они одновременно вели к нарастанию ее внутренней хрупкости и уязвимости.

Анализ, не учитывающий того, что принцип вненаходимости был центральным образующим принципом символического режима в позднем социализме, не может избежать тривиализации этой системы. Это ведет, например, к сведению советской системы к упрощенной бинарной модели авторитарного государства и сопротивляющегося ему общества. Приводит это и к автоматическому заимствованию аналитического аппарата и теорий, созданных для исследования западного либерально-демократического государства, при анализе Советского государства. Примером этого служит популярное сегодня обращение к теориям государственного суверенитета, заимствованным из работ Карла Шмитта и Джиорджио Агамбена.

Рассмотрим последний пример чуть подробнее. Агамбен, отталкиваясь от более ранних работ Шмитта, справедливо замечает, что пространство, в котором действует государственный закон (так называемый nomos — суверенное пространство, организованное согласно закону и нормам), в сегодняшнем либерально-демократическом государстве формируется путем очерчивания вокруг него особых пограничных зон — территориальных, юридических, субъектных и так далее, — в которых закон государства более не действует и которые по этой причине Агамбен называет «зонами исключения»[334] (то есть исключением из правила, по которому обычно действует закон)[335]. Причем, согласно Агамбену, зоны исключения сегодня появляются повсюду, все более становясь основным принципом функционирования закона, а не исключением. Хотя данная модель формирования суверенного пространства хорошо описывает современное либерально-демократическое государство, для описания позднесоветского государства она подходит не совсем — в нее необходимо внести принципиальное изменение. Как мы видели, авторитетное высказывание в советской системе действовало не посредством передачи буквального смысла, а посредством перформативного сдвига (при каждом воспроизводстве такого высказывания его форма сохранялась, а констатирующий смысл сдвигался). Примером этого является то, как в Советском Союзе применялся государственный закон (ведь текст закона является видом авторитетного высказывания). Каждое применение закона Советским государством подразумевало четкое следование его форме (или «букве») и одновременное смещение его констатирующего, буквального смысла. Этот принцип функционирования закона был не исключением из правила (как бывает, например, с приостановкой закона в ситуации чрезвычайного положения или экстерриториальной зоны, а самим правилом[336] — то есть нормой, согласно которой закон вообще мог функционировать в советском контексте[337]. Если в либерально-демократическом государстве суверенное пространство нормы (государственного закона, авторитетного высказывания) формируется посредством выделения пограничных зон исключения из нормы, в которых закон и авторитетное высказывание более не действуют обычным образом (зон чрезвычайного положения или исключительного случая, которых, согласно Агамбену, сегодня все больше), то в позднесоветском государстве суверенное пространство формировалось посредством иного принципа — перформативного сдвига, согласно которому действие закона, нормы и авторитетного высказывания не приостанавливалось, а продолжало нормально функционировать на уровне формы, но при этом сдвигалось на уровне смысла. Иными словами, в отличие от либерального государства суверенное пространство нормы в системе позднего социализма воспроизводилось не путем очерчивания вокруг него пограничных зон исключения, а путем превращения его самого в пространство вненаходимости.