Книга Кавказская война. В 5 томах. Том 2. Ермоловское время - Василий Потто

Как нарочно, калаусское поражение шапсугов должно было необыкновенно поднять тогда уже немолодого Казбича в мнении соплеменников и облечь его какой-то мистической загадочностью: он, только и живший боевыми тревогами, на этот раз не только сам отказался идти в набег, но по какому-то темному предчувствию горячо отговаривал и других. И теперь бесполезная гибель, и гибель позорная, тысячи двухсот человек, как бы на поругание брошенных в болото, в мутную воду, грудами, и лишенных покрова родной земли,– представлялась как бы следствием того, что не послушались Казбича.

Чтобы докончить характеристику знаменитого шапсуга, необходимо сказать, что и впоследствии ни гибель сыновей, ни множество ран, ни старость не отучили Казбича от любимого ремесла – войны и набегов. Под старость он сходил в Мекку, но и священный титул хаджи не усмирил в нем строптивое сердце сурового наездника; всю свою жизнь он остался грубым шапсугом старого покроя. И умер он, хотя в глубокой старости, но от раны, полученной в набеге в 1839 году, оставя по себе долгую память. Еще при жизни его была сложена у шапсугов песня, в которой подробно передавались его дела и подвиги,– явление необыкновенное при известной скромности черкесов, и величайшим наслаждением Казбича в дни старости и бездействия было слушать эту песню, в которой постоянно говорится об обнаженной шашке героя. Суровая личность Казбича так поразила воображение соплеменников, что в жарких сражениях с русскими он, долго спустя после смерти, не раз чудился черкесам на белом коне и в белой одежде; об этом существует, по крайней мере, множество рассказов.

Вот этот-то необузданный шапсуг стоял теперь перед русскими пределами, и в то время как другие предводители совещались с пашой в Анапе, пытался не раз прорваться к русским селениям. Бдительность постов и личное присутствие на кордонах Власова заставили, однако, и Казбича отложить удовлетворение чувства мести до более удобного времени.

Но немыслимо было думать, чтобы воинственные народы Закубанья так легко помирились с унизительным поражением,– и едва разошлись первые партии, как отовсюду стали получаться известия о деятельных и обширных приготовлениях черкесов к новым вторжениям в Черноморье. Дела стали принимать такой тревожный оборот, что анапский паша вновь почел своей обязанностью вмешаться в пограничные распри и в январе 1822 года изъявил желание приехать в Ёкатеринодар для личных переговоров с атаманом Матвеевым. Паша ехал, однако же, с тремя тысячами шапсугов и натухайцев. Власов из предосторожности усилил пограничные посты и уведомил пашу, что он может принять его под непременным условием, чтобы на русскую сторону Кубани, кроме трех-четырех почтеннейших горских князей, никто из черкесов не переходил. Двадцать второго числа паша, в сопровождении только ста человек, прибыл к переправе и просил, чтобы Матвеев и Власов приехали на совещание на левый берег. Власов, со своей стороны, предлагал паше пожаловать на русский меновой двор и вновь потребовал, чтобы с ним черкесов не было. Получив этот ответ, паша молча сел на коня и вместе с конвоем уехал назад. Переговоры, таким образом, не состоялись, и теперь нужно было ожидать горских вторжений.

Власов решил предупредить предприятия горцев, и как только сделалось известным, что паша возвратился в Анапу, быстро стянул войска и второго февраля повел их за Кубань. Это было еще первое вторжение в Черкесскую землю при атамане Матвееве. Черноморцы воспрянули духом; многие из них шли волонтерами. Войска двинулись двумя колоннами: Власов от Ольгинского поста, полковник Бурсак – от Александровского.

Имея в своем распоряжении три полка конных и полк пеших черноморцев, при восьми орудиях, Власов быстро шел на шапсугские аулы и хутора, тесно раскинутые по рекам Пшециз, Кун и Богундыр. К несчастью, по ошибке проводника, поведшего войска в темноте ночи не той дорогой, переправляться через Пшециз пришлось в виду одного из аулов, и тревога мгновенно распространилась по окрестности. Но смятение горцев при вести, что казаки уже в аулах, было так велико, что они повсюду без сопротивления бежали, покидая скот, имущество и думая только о спасении семей. Власов разослал по всем направлениям отряды, и те быстро истребили огнем семнадцать больших аулов, сто девятнадцать хуторов и множество заготовленного хлеба. В одном из аулов казаки нашли закованного в кандалы пленного черноморца, второпях позабытого горцами.

Предав полному опустошению пространство на тридцать верст в окружности и захватив более тысячи голов скота, казачьи отряды опять сосредоточились на речке Пшециз, и только одному из них, под командой полковника Табанца, пришлось выдержать при отступлении жаркое дело. Из опушки леса, приходившегося на его пути, внезапно выдвинулась сильная конная партия и без выстрела ринулась в шашки. Табанец храбро встретил атаку, а между тем на помощь к нему подоспели с одной стороны – полковник Бескровный, с другой – подполковник Кундрюцкий. Охваченные с трех сторон, черкесы загнаны были в лес. Но едва казаки стали отходить от опушки, как горцы еще в больших силах бросились их преследовать. Тогда Власов заложил на пути отряда в разных местах пешие залоги, и черкесы, поминутно наскакивая на них, остановились.

Четвертого февраля отряд возвратился на Кубань.

Экспедиция полковника Бурсака, между тем, не удалась. Один из мирных черкесов, служивший в пеших казачьих полках, за несколько дней перед тем бежал к абадзехам, и те, предупрежденные им, успели выставить значительные силы к самой переправе через Кубань. Бурсак, убедившись в бесполезности набега, остался на линии.

Власов ходатайствовал о награждении отличившихся в экспедиции. Вот что ответил ему Вельяминов: “Вынужденные наглостями закубанцев, действия наши хотя необходимы, но не менее того, по известному великодушию Государя Императора, он, без сомнения, желал бы, чтобы возможно было обойтись без оных, а потому корпусной командир испрашивать высочайших наград за оные не может, ограничиваясь признательностью своей Вам и вашим сотрудникам в приказе по корпусу... Что же касается до денежных наград казакам,– прибавлял Вельяминов,– то, при недостатке средств, должно таковые умерить, да к тому же деньги и не награда воину”.

Ермолов, действительно, отдал приказ, в котором изъявлял свою признательность Власову, благодарил всех офицеров и в числе их особенно подполковника Дубоноса, участвовавшего в экспедиции по собственному вызову. “Такая черта,– говорит Ермолов,– делает ему честь, и я вижу в оной дух известных запорожцев”.

Действия русских за Кубанью заставили черкесов заботиться прежде всего о собственной безопасности, а черноморцы по собственному почину стали уже ходить за Кубань и устраивать там засады. Это было тем более кстати, что черкесы, не рискуя переправляться на русскую сторону, постоянно разъезжали по левому берегу и стреляли по часовым: засады могли служить для них предостережением и противовесом.

Раз партия таких охотников забралась даже за реку Убынь. Три пластуна, отправленные вперед на разведки, подстерегли троих черкесов и двух из них убили, но третий спасся в аул, откуда тотчас же выскочили две сильные партии; отступая, пластуны искусно навели их на засаду, и конные черноморцы, бросившись на горцев в пики, двадцать восемь человек убили и одного взяли в плен, отделавшись сами одним только раненым. Но тут появилась новая партия, и наши зарвавшиеся удальцы должны были убраться подобру-поздорову, захватив с собою, однако, даже тела побитых черкесов.