Книга Адам Бид - Джордж Элиот

Мистрис Пойзер любила это зрелище – доение коров, и в эти часы в ясные дни она обыкновенно стояла на крыльце с вязаньем в руках, в тихом созерцании, которое только возвышалось до более внимательного участия, когда злая желтая корова, однажды пролившая полное ведро с драгоценным молоком, должна была подвергаться предварительному наказанию, заключавшемуся в том, что ей связывали ремнем задние ноги.

В этот день, однако ж, мистрис Пойзер встретила рассеянным вниманием прибытие коров; она вела весьма горячий разговор с Диной, которая шила воротнички рубашек мистера Пойзера и терпеливо переносила то, что Тотти три раза оборвала ей нитку, вдруг сильно дергая ее за рукав, чтоб Дина взглянула на «ребеночка», то есть на большую деревянную куклу без ног и в длинной юбке. Голую голову куклы Тотти, сидевшая на своем небольшом стуле подле Дины, гладила и прикладывала к своей жирной щечке с большим жаром. Тотти значительно выросла в продолжение двух лет с лишком, с тех пор, как вы видели ее в первый раз, и на ней под передничком виднелось черное платьице. На мистрис Пойзер также черное платье, которое возвышает сходство между нею и Диною. В других отношениях не видать большой внешней перемены в наших прежних знакомых или в веселой общей комнате, где по-прежнему ярко блестят полированные дуб и олово.

– Мне, право, не случалось встречать кого-нибудь, кто бы походил на тебя, Дина, – говорила мистрис Пойзер. – Если уж ты заберешь себе что-нибудь в голову, то тебя уж не сдвинешь с места, все равно что пустившее корни дерево. Ты можешь говорить там что угодно, но я не верю, что это-то и есть религия. Что же значит это «Поучение на горе», которое ты так охотно читаешь детям, как не то, чтоб ты делала так, как желают от тебя другие? Но если б они захотели, чтоб ты сделала что-нибудь безрассудное, например чтоб ты сняла с себя салоп и отдала им или чтоб ты позволила им ударить тебя в лицо, то, я думаю, ты с готовностью исполнила бы их желание. Ты только упряма в таком случае, когда требуется, чтоб ты сделала то, чего требует здравый смысл и твоя же собственная польза, тут-то ты и упрямишься.

– Нет, дорогая тетушка, – сказала Дина, слегка улыбаясь и продолжая работать, – поверьте, ваше желание всегда будет для меня законом, кроме тех случаев, когда, по моему мнению, мне не следует исполнить чего-нибудь.

– Не следует! Ты выводишь меня совершенно из терпения! Я хотела бы знать, что тут дурного в том, если ты останешься с твоими родными, которые будут счастливее, имея тебя при себе, и готовы снабжать тебя всем, если б даже твоя работа и не вознаграждала их больше, чем нужно, за то, что ты съешь два-три кусочка да износишь несколько тряпок? И я желала бы знать, кого это на свете ты обязана успокаивать, кому помогать более, чем своей собственной плоти и крови?.. Подумай, ведь я твоя единственная на земле тетка, которая каждую зиму стоит на краю могилы… и у этого ребенка, что сидит рядом с тобою, изноет вся душа по тебе, если ты уедешь, да еще и не выждав года после смерти дедушки… да и дядя твой заметит твое отсутствие, тогда некому будет зажечь ему трубку и ходить за ним… Ведь теперь я могу доверить тебе приготовление масла, после того как мне стоило таких хлопот выучить тебя… Кроме того, теперь также бездна шитья, и мне приходится взять для этого из Треддльстона чужую девушку… и все это только потому, что тебе нужно возвратиться к этой голой куче камней, на которых не хотят оставаться даже вороны и пролетают мимо.

– Дорогая тетушка Рейчел, – произнесла Дина, смотря мистрис Пойзер прямо в лицо, – только ваше расположение заставляет вас говорить, что я вам полезна, в действительности же вы вовсе не нуждаетесь во мне теперь: Нанси и Молли мастерицы по своему делу, а вы теперь в добром здравии, благодарение Богу! Дядюшка снова находится в веселом расположении духа, и у вас немало соседей и добрых знакомых, некоторые из них почти ежедневно приходят посидеть с дядюшкой. Право, вы и не заметите моего отсутствия, а в Снофильде братья и сестры в большой нужде и не имеют ни одного из тех удобств, которыми вы окружены. Я чувствую, что меня призывает назад к тем, среди которых была вначале брошена моя судьба; я чувствую, что меня снова влечет к холмам, где, бывало, мне давалось благословение успокаивать словами жизнь грешников и сокрушенных.

– Ты чувствуешь, да, – сказала мистрис Пойзер, бросив между тем взгляд на коров. – Вот причина, которою я всегда должна довольствоваться, если ты решилась сделать что-нибудь противное. Что тебе проповедовать еще больше, чем ты проповедуешь теперь? Разве ты не уходишь, Бог знает куда, каждое воскресенье проповедовать и молиться? И ведь довольно есть тут методистов в Треддльстоне, куда ты можешь ходить и смотреть на них, если уж лица церковников слишком красивы, чтоб нравиться тебе, и разве нет в нашем приходе людей, которых ты имеешь под рукой и которые, вероятно, тотчас же снова подружатся с дьяволом, лишь только ты повернешься к ним спиною? Вот хоть бы эта Бесси Кренедж… ручаюсь тебе за то, что она будет щеголять в новых нарядах через три недели после твоего отъезда: она не станет идти новою дорогой без тебя, все равно что собака не станет стоять на задних лапах, когда никто на нее не смотрит. Но ты, вероятно, думаешь, что не стоит заботиться много о душах людей в этой стране, иначе ты осталась бы с своею родною теткой, а она вовсе не так хороша, чтоб твоя помощь не могла принесть ей большей пользы. – При этих словах в голосе мистрис Пойзер слышалось что-то такое, чего она не желала дать заметить; она торопливо отвернулась, посмотрела на часы и сказала: – Скажите! уж пора пить чай. Если Мартин на дворе, где копна, он также охотно выпьет чашку. Постой, Тотти, моя цыпочка, дай я надену на тебя шляпку, а ты сходи потом на двор да посмотри, там ли отец, и скажи ему, чтоб он не уходил оттуда, а зашел бы прежде выпить чашку чая. Да и братьям скажи также, чтоб приходили.

Тотти пустилась бежать рысью, в незавязанной шляпке, которая беспрестанно била ее по лицу, а мистрис Пойзер между тем выдвинула вперед блестящий дубовый стол и стала снимать с полки чайные чашки.

– Ты говоришь, что вот эти девушки, Нанси и Молли, мастерицы на свое дело, – начала она снова, – право, хорошо тебе толковать таким образом. Все они на один покрой, это все равно умны ли они или глупы, на них нельзя положиться или оставить их без присмотра ни на одну минуту. Нужно, чтоб за ними чей-нибудь глаз следил постоянно, чтоб держать их за работой. А теперь, если я снова захвораю нынешнею зимою, как была больна прошлую зиму, кто же станет смотреть за ними, если тебя не будет? А тут еще этот невинный ребенок… ведь с ней уж непременно случится что-нибудь… они дадут ей свалиться в огонь или подойти к котлу с кипящим свиным салом… или с ней случится какое-нибудь несчастье, которое изуродует ее на всю жизнь. И во всем этом будешь виновата ты, Дина.

– Тетушка, – возразила Дина, – даю вам слово возвратиться к вам зимою, если вы будете больны. Не думайте, чтоб я когда-нибудь осталась вдали от вас, если вы будете нуждаться во мне действительно. Но, право, для моей собственной души необходимо, чтоб я ушла от этой спокойной и роскошной жизни, в которой я в таком изобилии наслаждаюсь всем… по крайней мере, чтоб я ушла хотя на короткий срок. Никто, кроме меня, не может знать, в чем заключаются мои внутренние потребности и беспокойства, от которых я больше всего нахожусь в опасности. Ваше желание, чтоб я осталась здесь, не есть призыв долга, которому я отказывалась бы повиноваться, потому что это не соответствует моим собственным желаниям; это такое искушение, которому я должна противостоять для того, чтоб любовь к творению не сделалась в моей душе подобною туману, не допускающему небесный свет.