Книга Унесенные за горизонт - Раиса Кузнецова

О своих успехах писала. О материальном положении ― очень скверно, но, в общем, неважно. Работу, если можно, бросай и займись основным делом. Приз ....твой...мой....

Итак: оба за учебу. Ипохондрию как неотъемлемую часть женского настроения ― изгоняю. Тебе, открывшему этот закон, да пусть будет стыдно ― он не вечен, ибо проистекает из весьма существенных моментов, из коих главный ― презренный металл. Но мы должны быть выше этого. Итак, за работу, мое тщеславное милое Солнышко.

Целую. Рая.

Рая ― Аросе (12 декабря 1929)

Никогда в жизни, с таким нетерпением, доходящим до отчаяния, ― ни от кого не ожидала я с таким нетерпением письма, как в этот раз от тебя. А оно долго, долго не поступало. Получила перевод с извещением о присылке бумаги, но и здесь преследовали неудачи. Когда на почте получала посылку, получила твое сообщение, и вдруг ― о, ужас! Мне подают большой ящик, из которого сыплется сахар. Разве мог ты послать это мне? В первый момент я даже растерялась и лишь с трудом разобралась, что эта посылка из дома. Твоей же посылки не оказалось. Только через 2 дня нашла на главном почтамте перевод от мамы и твою посылку. Я зубами разорвала мешочек, я на улице трясла и перетряхивала тетради, однако письма там не оказалось. Мне показалось это до того обидным, что почти с досадой я смотрела на тетради, вероятно, добытые тобой с таким трудом и спасающие меня из критического момента. И лишь сегодня, 4 дня спустя, я узнаю, что мне еще вчера пришло доплатное письмо, но его в общежитии не взяли ― у дежурного не было денег... Да, ведь я забыла. Я уехала из общежития. Но нет, начну по порядку.

Основное: мое письмо было написано под влиянием момента, момента, учитывать который ты не можешь, ибо весьма мало знаешь меня со стороны именно этой. Я необычайно возбудительна и страшно нервно реагирую на обстановку. Обстановка была тяжелая. Вот и сейчас ― я сижу в Партбюро, а в другой комнате, дверь у меня открыта, обсуждается именно этот вопрос, и фамилия моя фигурирует, и довольно часто, в выступлениях. Но ты видишь, я не принимаю участия в обсуждении, а пишу тебе письмо.

Там рядом ячейка комсомола ВУЗа, высшая ступень нашей организации. Я здесь работаю техсекретарем. Вопрос о моем уходе из общежития вместе с Тосей поставил вопрос об условиях жизни в общежитиях. Именно наш уход, потому что мы являли собой там известных «заправил»: Тося ― предкульткома, а я организатор и устроитель массовых вечеров и даже руководитель. Ведь здесь я не только нервничала, здесь, мое Солнышко ( разреши мне так называть тебя, выбросив всякие подозрения твои, основанные на простой мнительности, в сторону, но об этом ниже...), ― я работала, и очень много. Не считая академ. работы, которую мне пришлось нагонять и которую я все же нагнала, ― я руководила и организовала 2 постановки, отражающие октябрьские дни, и праздник КИМа. Эта штука тоже стоила мне нервов и здоровья.

Мое письмо ты истолковал неверно. Никогда я не думала, что ты мое искреннее бескорыстное желание рассказать тебе все мучительно зреющее во мне, рассказать без утайки о мыслях и чувствах, обуревающих меня в стенах общежития, будешь склонен рассмотреть это как этап подготовки к будущим признаниям о вине перед тобой или как стыдливое чувство с целью умолчания и скрытия чего-то. Это неверно. Моя жизнь со времени приезда в Иркутск не имеет ни одного пятна ― не только с этой стороны, но даже ни с какой другой, кроме одного, довольно смешного и грустного приключения, о котором я уже упоминала в одном из писем, но детали которого я просто не сумею рассказать и изложить письменно, а расскажу при свидании, но еще раз предупреждаю, что здесь ничего вредящего нашим отношениям нет. Просто это один из эпизодов, могущих быть и случающихся с каждым человеком.

О деле! Я переехала из общежития на квартиру, близко от университета, вместе с Тосей. Семья ― хозяйка и дочь, кончающая музтехникум. Хозяйка ― чудная женщина, которая заботится о нас, как мать о детях (фу, трафарету сколько), главное, покупает, и дело доходит до того, что готовит нам омуля к ужину и даже не разрешает нам мыть свою посуду. Обстановка прекрасная. Я отдыхаю и душой, и телом. Наслаждаюсь тишиной и покоем, наслаждаюсь возможностью быть самой собой и с самой собой. Работоспособность повысилась на все 100%, настроение тоже. И хотя немало неприятных минут пришлось пережить, когда при обсуждении нашего ухода громогласно метались и сыпались словоизвержения о нашем капитулянтстве, пасовке перед трудностями жизни в общежитии, о позорном бегстве, о том, что нас надо клеймить позором, но... мы отвоевали себе право заниматься учебой, а не разговорами. Не знаю, насколько убедительны были мои доводы, но их признали уважительными, и имя мое не моталось зря.

Мое чудное Солнышко! Мог ли ты сообщить большую радость, чем весть о признании Агаповым твоего таланта! Мое славное Солнышко, любимое! Я верю в твою настойчивость, верю всем трудностям твоей «одинокой» работы, но прости, никогда я не соглашалась с тобой, что настойчивость может создавать твои поистине прекрасные образы, подобных которым я не встречала. Это я тебе говорила не раз, говорю и теперь. Но я также не ощущаю момента упорной, настойчивой, повседневной работы. И я рада, что ты работаешь, рада, что сумел заставить себя забывать окружающее, доходить до той точки напряжения, которая возводит твое творчество до вершин творчества и собственного удовлетворения. Это лучший момент творчества. Ароська! Милый! Я счастлива вместе с тобой нашим общим торжеством. Конечно, нельзя строить все на одном мнении, хотя бы и авторитетного лица, но уже одно мнение да наше общее сознание ― это большая все же сумма. Я думаю, ты не против, что в этом деле, деле твоего восхождения на вершины, я хочу идти рядом с тобой, хотя бы мысленно, мысленно поддерживать тебя, вместе с тобой торжествовать и радоваться вместе ― если это и случится, разделить тяжесть неудавшегося риска, боль падения. Я хочу, чтобы ты не отделял меня от себя и так же, как я, порадовался также моему возрождению, порадовался сдаче моих зачетов, проработке моих вопросов. Конечно, никогда не брошу я с таким трудом добытое и завоеванное право учиться, право в перспективе дальнейшей жизни видеть бесконечный ряд новых познаний, бесконечный ряд новых разрешенных проблем, право на жизнь и ее поглощение в полном смысле этого слова. Мне так больно, что ты нашел у меня в письме какое-то притворство, мне так больно... А в то же время как-то до слез радостно. Наверно, ты меня любишь? И любишь здорово. Ты не можешь себе представить, до чего я люблю тебя в эти моменты. Мне кажется, что ты сейчас чувствуешь все бессилие моего пера, из-под которого выходят такие бледные, неяркие образы в описании таких красочных чувств.

Мое Солнышко! Подумай, ну кто может мне заменить тебя, твое искреннее, неподдельное чувство, дать мне так много! Ведь ты принимаешь меня за какого-то расточительного мота, чтобы я могла разбрасываться такими людьми и такими чувствами, как ты и твое.

Да нет! Нет у меня слов, чтобы выразить все негодование твоим подозрениям и опасениям. Неужели ты думаешь, что у меня, помимо чувств к тебе, нет еще и разума. Ведь одна мысль, мысль о тебе, согревает меня, ставит какую-то точку в Москве, к которой стремятся не только все мои мысли, но и дела... А дела мне говорят, что я приеду в Москву только при наличии определенных достижений. Летом мы увидимся, и очень рано, вероятно в мае. Мы переходим в работе на непрерывный год, будут даваться отпуска, я возьму в первую очередь. Скоро, скоро увидимся. Тогда в дым разлетятся все твои сомнения, и ты увидишь, что твоя Кисанька была, и есть, и останется... до той поры, когда успех твоего дела не закружит тебя, до той поры, когда, возмужав окончательно, ты окончательно определишь себя в отношении всех вопросов, связанных с твоей жизнью и твоим поведением в жизни.