Книга Начало Руси - Дмитрий Иловайский

4. Кочевой быт и дикие нравы не могут служить основанием для той или другой теории, потому что указывают не на расу, а на известную степень культуры и находятся в прямой зависимости от условий природы. Притом Прокопий, византийский писатель VI века, прямо свидетельствует о сходстве гуннских нравов с нравами славинов и антов.

5. Что касается до языка, то нет никаких серьезных филологических оснований отвергать славянство гуннов. Личные имена, приводимые источниками, очень разнообразны, и между прочим есть довольно имен с славянскими корнями или с славянским характером. А приводимые источниками славянские слова мед и в особенности страва прямо указывают на славянскую народность.

6. У средневековых писателей византийских, латинских, армянских и арабских иногда гунны прямо отождествляются с славянами; или тождество вытекает у них само собою из сопоставления обстоятельств. Это тождество вытекает также из некоторых древненемецких поэм (напр. Эдда). Причем надобно наметить, что название славяне распространилось постепенно и поздно на все славянские народы, и преимущественно путем книжным.

Начальная история славянства в Средней Европе, происхождение некоторых славянских государств и разные важные факты их жизни (например, распространение между ними церковно-славянского священного письма) были бы непонятны без племенного родства западных славян с гуннами, которые представляли крайнюю восточнославянскую ветвь. Неверно поставленный доселе вопрос о гуннах и участии славян в событиях той эпохи, которая названа Великим переселением народов, повел к некоторым неверным представлениям о характере славянской народности, например о ее преимущественно и едва ли не исключительно мирной земледельческой деятельности. В связи с неверным решением гуннского вопроса явилось и неверное мнение о том, будто огромная масса славян проникла в Среднюю Европу, тихо, незаметно для истории, входя только в состав каких-то гуннских орд.

8. Кроме первостепенной важности для истории славянства вообще, гуннский вопрос имеет и непосредственное отношение к начальной Русской истории. Роксалане с помощью гуннов освободились от готской зависимости, и этот гунно-роксаланский союз, собственно, дал толчок к Великому переселению народов. Затем некоторые гуннские племена вошли в состав русской национальности; к ним относятся болгаре-угличи, савиры-северяне и, может быть, волыняне.

Обсуждение моего реферата было назначено на 30 декабря и желающим принять в нем участие предложено немедленно заявить об этом желании. Впоследствии я сам составил и обнародовал следующий отчет о своем диспуте: [198]

Прошло уже более двух недель с того дня, как в Московском обществе Любителей естествознания, антропологии и этнографии, состоялся публичный диспут по поводу моего реферата о народности гуннов, предложенного в предыдущем заседании, 23 декабря. Ни одного сколько-нибудь обстоятельного отчета об этом диспуте я доселе не встретил в печати. Придавая большую научную важность данному вопросу и желая обратить на него внимание как русской науки, так и читающей русской публики вообще, я решаюсь предложить собственный краткий очерк диспута.

Логическим ходом своих разысканий о происхождении русской нации, я, невольно для самого себя, пришел к пересмотру поднятого когда-то Венелиным вопроса о гуннах, и результатом этого пересмотра было полное убеждение в несостоятельности господствовавшей доселе теории их не то монгольского, не то татарского или финского происхождения, а затем в их близком родстве или тождестве со славянами. Исследование мое о них и мои положения уже напечатаны. Здесь я сообщу только о ходе самого диспута. Он не был похож на ученый турнир М. П. Погодина и Н. И. Костомарова, который происходил в Петербурге, помнится, в I860 году, по вопросу, откуда были призваны варяго-русские князья. Это был диспут благотворительный, если не ошибаюсь, с платою за вход в пользу бедных студентов. Чтобы придать ему какую-нибудь приличную развязку, противники наперед условились в некоторых взаимных уступках. От такого компромисса, не совсем согласного с научною точкою зрения, наука на сей раз не понесла ущерба; так как обе противные теории оказались потом несостоятельными. Не имея в виду никакого материального благотворения, я просто пригласил научные силы города Москвы принять участие в обсуждении важного историко-этнографического вопроса. Восемь ученых откликнулись на мое приглашение и записались заранее.

Первым оппонентом выступил Н. А. Попов, профессор русской истории в Московском университете. Едва он произнес несколько фраз, как мне стало ясно, что мои хлопоты по возможности устранить от диспута возражателей не серьезных, бойких на слова, но в сущности возбуждающих одни пустые словопрения - эти хлопоты не увенчались успехом. Г. Попов объявил, что он не намерен возражать на мои доводы, а хочет сделать несколько общих замечаний. Затем он прочел приготовленную им речь. Она представляла не что иное, как резкое, голословное осуждение всех моих исследований о Руси, болгарах и гуннах, и ядовитые упреки в незнакомстве с обширною литературою предмета. Но если г. Попов не имел ничего возразить непосредственно против моих доказательств, то кто же его заставлял принимать участие в диспуте? Я приглашал московских ученых обсуждать только известный научный вопрос; а его непрошеное вмешательство с единственною целью в крайне резкой форме заявить собранию о своем несочувствии всем моим изысканиям, в данном случае было, по меньшей мере, странно и неуместно. Затем с удивлением услыхал я о существовании какой-то обширной литературы по гуннскому вопросу; тогда как, напротив, в европейской ученой литературе, после известных трудов Амеде Тьери и Бера, мною цитованных, наступил совершенный недостаток подходящих монографий, сколько-нибудь заслуживающих внимания. Но оказалось, что под обширною литературою г. Попов разумел несколько мадьярских писателей. По его словам, эти писатели, в особенности Гунфальви, прекрасно обработали и бесповоротно решили вопрос о гуннах, прямые потомки которых суть не кто иные, как трансильванские Секлеры. Казалось бы, если этот вопрос отлично обработан, то стило только г. Попову воспользоваться сею обработкою, чтобы уничтожить мои доводы. На деле, однако, ничего подобного не случилось. И как скоро г. Попов, не удержавшись на почве разглагольствий, пустился в некоторые подробности о моем реферате, то этим он только убедил в своей недостаточной компетентности. Таковы, например, его уверения, что уже Тацит ясно и точно указал место славян в Европе, или что гуннский напиток комос есть не что иное, как кумыс. (Заметьте, что этот камос приготовлялся из ячменя.) Свою обвинительную речь г. Попов закончил предположением, что в дальнейших моих исследованиях, вероятно, авары, хазары и другие народы также окажутся славянами.

На эту странную речь пришлось, конечно, отвечать. Я позволил себе иронический, надеюсь, впрочем, довольно сдержанный тон, и, главным образом, высказал удивление тому, что профессор русской истории в вопросах истории славянской вместо непосредственного изучения источников руководствуется несколькими тенденциозными мадьярскими воззрениями. Я даже сомневаюсь в том, чтобы г. Попов действительно читал тех мадьярских писателей, на которых он ссылался с таким апломбом. В последнее время теория гуннского происхождения секлеров не только не господствует более в мадьярской литературе, а напротив, сколько мне известно, почти разрушена, и преимущественно вышеназванным Гунфальви. Вообще, мнение о своем происхождении от гуннов мадьярские ученые уже не повторяют с прежнею уверенностью, и вопрос о гуннской народности даже их самих начал ставить в недоумение [199].