Книга Harmonia caelestis - Петер Эстерхази

— Это оставьте, там не понадобится… это берите.

И все же говорилось это немного противным голосом, так что милиционера не то что не за что было благодарить, но при желании можно было даже возненавидеть. Мать садиться в кабину не захотела, и рядом с милиционером уселся отец, а меня взял к себе на колени. До сих пор ощущаю запах грузовика «чепель» и вонь солярки. (Для меня это то же самое, что для Пруста — вкус размоченного в чае кусочка бисквита.)

Расположившись в кузове, под безмятежным куполом ночного летнего неба, Мамочка откинулась в кресле из красного кедра, закурила — мы любили, когда она это делала, всегда ждали, подкарауливали этот миг, с восторгом следили за тем, как, блаженно прикрыв ресницы, она затягивалась, как выпускала с веселым вздохом дым, за этой сомнительной и предосудительной церемонией нам рисовался мир буржуазной роскоши, которого никогда и не было, — и скрестила длинные и красивые, как у Бодицы, ноги, словно сидела в огромной (передвигающейся на колесах!) небесной гостиной.

Она что-то напевала себе под нос.

Усталость, которая уже не покинет ее до конца дней, навалилась ей на плечи, но Мамочка была довольна собой, она удачно упаковала вещи и теперь, carpe diem[138], наслаждалась минутой досуга. Время от времени она задорно махала сидевшим в такси, на что прабабка отвечала разъяренной жестикуляцией. Мать на это не обращала внимания. Она вообще, как полагали в родне, вредила всем Эстерхази как только могла; но это было не совсем верно, ведь детям своим, которые тоже того поля ягоды, она никогда не вредила, хотя и всыпала им иногда не без удовольствия.

Словом, княгиня Шварценберг отчаянно жестикулировала, требуя остановиться, ей нужно было что-то сказать, но мать и бровью не повела до самого Хатвана. Грузовик наконец-то затормозил, милиционер знал один кабачок, который еще был открыт, и мужчины опрокинули по рюмке дешевого рома. Милиционер — Андраш Юхас — по-прежнему маскировался под молчаливого английского камердинера. Хотя прабабушке стукнуло уже девяносто, она была еще крепкой и властной старухой — и большой, как барочный буфет. Говорила она в основном по-немецки. И была, насколько я понимал, кем-то вроде чешского короля, точнее, когда-то была, но теперь эту должность временно отменили. Я боялся ее, потому что меня она никогда не замечала. Лишь однажды, споткнувшись взглядом о мою руку, она подняла ее и презрительно повертела перед глазами.

— Что за пальцы! Ими разве что немцев играть. Уж никак не Шопена! — И отбросила мою кисть, как ненужный предмет.

По прибытии в Хорт, укутанная во все черное, в большие, как у крестьянок, шали с кистями, она днями просиживала на веранде, на солнышке, и примерно раз в час, когда к ней подбиралась тень, приходилось передвигать ее вместе с креслом. Мой страх прошел, когда как-то в моем присутствии прабабка громко испортила воздух. На лице ее не дрогнул ни один мускул. Я рассмеялся и убежал. А король чехов размахивал мне вслед клюкой. Я понятия не имел, кто такие эти самые чехи. Тем более что в ту пору я уже (или, может, еще) был крестьянским ребенком, то ли стряхивавшим, то ли уже стряхнувшим с себя вековое ярмо феодального гнета.

— Мати! Bitte! — повелительно призвала она моего отца в ту ночь, во время стоянки в Хатване, и, стараясь не привлекать внимания, указала бровями на стража порядка. Все, естественно, наблюдали за ними. — Говорят, — зашептала прабабка, — что султан своих слуг мужеского достоинства, — она снова кивнула в сторону Андраша Юхаса, — оказавшихся при его дворе по причине своей красоты, а имя таким легион, отпускает на все четыре стороны по достижении 22 лет.

Прабабка в упор посмотрела на моего отца. Тот кивнул. Тяжело вздохнул. И еще раз кивнул. Прабабка же, неожиданно сменив тему, выразила изумление и неудовольствие тем, что отец умудрился устроить экскурсию при столь отвратительном освещении; такие веселые пикники ей, конечно, всегда были по душе, но тут — она указала рукой окрест — ей ничего, Matyi lieber, nichts, ничего не видно, никакого пейзажа, хотя, насколько ей помнится, этот холмистый северо-венгерский ландшафт весьма живописен, в свое время ей довелось принимать участие в императорской охоте, хотя нет, императора, кажется, не было…

— Короля, — пробурчал отец.

— …а только несчастная Эржебет. Словом, явное упущение, может быть, бедной Мие это не так и важно, о, вечное царство тьмы, да еще этот грузовик, воняющий прямо под нос.

Понуря голову, отец принес бабушке чистосердечные извинения за то, что и правда вышли кое-какие накладки.

— Простите меня, бабушка.

И грозная госпожа Шварценберг, вдруг улыбнувшись, погладила моего отца по вихрам.

— In Ordnung, bist ein braver Bube![139]— После чего задумчиво добавила: — Ein ruhiger Ehemann ist eine schöne Sache[140].

Мать, напевая, продолжала сидеть наверху в красном кедре, ей тоже досталось выпить — один из тех редких случаев, когда мать пила вместе с отцом, который — рука об руку с алкоголем — становился все более и более одиноким.

— А что это вы здесь пьете? — потянула ноздрями прабабушка. — Отец попытался спрятать от нее рюмку. — А ну, покажите!

— Вам, бабушка, это не понравится, — смущенно пробормотал отец.

— Ну, это, сынок, я сама решу. Кстати, что делает здесь этот милиционер? Терпеть не могу милиционеров!

— О, бабушка!

— Не шепчи, это неприлично. Я и прежде их не любила, жандармов этих, а нынешних и подавно не перевариваю. — Забрав у отца стаканчик, старуха понюхала его содержимое. — Mein lieber, какой кошмар!

— Кошмар, бабушка, кошмар.

Но старуха, что тот извозчик, уже опрокинула в себя рюмку.

— В самом деле, кошмар. Спасибо, сынок. — Оглянувшись по сторонам, она уставилась на машину, груженную домашним скарбом, как будто впервые ее увидела, затем — на мать, тихонько напевавшую в кузове.

— Лили, — изумленно проговорила старуха. Наступила неловкая пауза.

— Поехали, не то опоздаем, — сказал шофер.

— Это исключено, молодой человек. Как правило, на ужин я не опаздываю. Как правило, это другие являются слишком рано. — Она поглядывала то на милиционера, то на водителя, то поднимала глаза на мать. — Я понимаю, конечно, что время от времени возникает необходимость конфисковать чью-то землю, реквизировать мебель, сажать кого-то в тюрьму или наказывать иным способом. — Она понюхала рюмку. — Но меня всегда удивляет, как по-скотски, независимо от законов, от правосудия, от всякого рода необходимостей, обращаются люди с себе подобными. По-скотски.

Мужчины хранили молчание.

— Ну да ладно, делу время — потехе час, поехали!