Книга Страстотерпицы - Валентина Сидоренко

– А ты-то? – Капитолине уже начали надоедать поучения Зойки. – Когда освободишься?! Когда ждать тебя?

Зойка как-то высокомерно улыбнулась.

– Не дождетесь вы меня, Капа, – вдруг сказала она. И что-то таинственное прозвучало в ее голосе. – Моя судьба определилась. Я такого человека встретила в Магадане!

– Офицера?

– Больше!.. Тебе этого не понять. Потом… все потом скажу… Беги, а то на автобус опоздаешь. Спасибо тебе за все!

Капитолина побежала вперед. Потом обернулась. Зойка стояла посреди дороги… Маленькая, пузатая, с какой-то странной улыбкой на устах…

Через месяц она родила девочку. Назвала ее Павлой…

Девочка родилась с пороком сердца. Квеленькая, синенькая…

Большая Павла приехала ее забирать в Култук. Дуняшка прыгала за нею, что зайчик.

На обратном пути они заехали к Капитолине. Перепеленали Павлушку, попили чаю, переждали часок до прибытия поезда на Слюдянку. Дуняшка чуть приувяла, потемнела ликом. Только глаза, как незабудки, цвели на полудетском-полустарушечьем ее лице. Она радовалась внучке, как дитя…

– О-о!.. Бабы дуры, чему радуешься?! – ворчала Большая Павла… – Опять Зойка от ветра родила… И в каком месте!

– Да ведь Божий… Дитятко! – оправдывалась Дуняшка. – Глянь, какая бравенька девка-то! Павлуша! Пашенька, – ворковала она внучке.

Большая Павла таяла на глазах. Она не менялась во времени. Казалось, природа вытесала ее однажды и навсегда из скального камня. Тесала крупно, грубо. А потом ей надоело, и пошла Большая Павла на белый свет без обработки. Она все так же мантулила с утра до вечера и опекала Дуняшку. – Кому только дар, – ворчливо себе под нос пробурчала она и шумно вздохнула.

– Паш, а она на тебя похожа, – подольстилась Дуняша.

– Да не дай бог!

В это время в комнату заглянул Ефим с билетами, и Капитолина увидела, как вспыхнул тревожный огонь в глазах у бабки. Большая Павла побелела, глянув на внучку. Она ничего не сказала на прощание Капитолине, но ее горестный тяжелый взгляд объяснил все. Предупреждая и коря…

Капитолина стала избегать Ефима. Она отказалась брать у него билеты, чтобы не встречаться с ним. Он стал заходить к ней сам. Бывать на ее занятиях. Иногда, подымая глаза, она видела, что Ефим сильно отличается от всех своих сверстников, ходивших на занятия зачастую еще в гимнастерках и перешитых шинелках. И хотя в техникуме было много его соплеменников, он был самым красивым, самым ярким среди всех…

Тридцать восьмую годовщину Октябрьской революции в техникуме праздновали так же пышно, как и везде. Готовился большой концерт, ожидались танцы. Ефим блистал, появляясь во всех аудиториях, проверял подготовку. Ему пели, плясали, читали стихи. Капитолине выпало читать Багрицкого. Читала она с упоением. Четко выпуливая темную, магнетическую ритмику поэмы о крестике, испытывая странное наслаждение при чтении.

– Как ты прекрасна, когда читаешь Багрицкого, – сказал ей Ефим. Его крупные, сливовые глаза замерцали.

– Только Багрицкого? – осмелела Капитолина.

– Ты становишься опасной, – заметил он. – Кстати, я женат… Меня женили рано… По закону моего клана… То есть… семьи.

– Я знаю, – сказала она, опуская глаза.

– Я еврей, – с вызовом сообщил он.

– Я знаю, – ответила она и отошла от него.

Капитолина избегала его. Она уже не распространяла билеты, не читала стихов со сцены и не шила себе по ночам воротники и кофточки.

На выпускном вечере Капитолина танцевала с однокурсницей Сашенькой, хорошенькой болтушкой, наряд которой пестрел бантиками и сердечками. Несмотря на это, Сашенька ухажера себе не приобрела и тоскливо кружилась с Капитолиной, сплетничая ей о сокурсниках.

– Глянь, – между прочим зашептала она. – Ефим приперся со своей благоверной. Старуха она… Его женили в семнадцать лет… Че-то там по крови высчитывали. Счас затрещит…

Капитолина оглянулась. При входе в залу стоял Ефим, в новом клетчатом костюме, под руку с крупной крашеной еврейкой в черном платье, на котором кровянило рубиновое ожерелье. Она все время щурила, видимо, подслеповатые, коровьи глаза, оттого казалась высокомерной.

– Она его бьет, – сообщала Сашенька, нервно теребя бантик на груди. – Да, да, это все знают. Он ей изменяет… Она же старше его… – На лице Сашеньки живописался ужас…

По окончании танца Ефим подошел к Капитолине.

– Это наша активистка, Капа, – представил он ее жене. – Моя супруга Фаина.

Фаина равнодушно скользнула взглядом по всей фигуре Капитолины. Потом прищурила глаза.

– Дорогой, я бы откушала мороженого, здесь душно…

Капитолина заметила табачную желтизну на пальцах Фаины и нездоровый отблеск в ее прищуренном, невыспавшемся взоре.

Ефим принес мороженое им двоим.

– Теперь ты знаешь обо мне все, – сказал он, и Капитолина почувствовала, как что-то упало в кармашек ее платья.

Позже она вынула из кармана ключ. Она помнила этот ключ. Однажды Ефим велел зайти к нему за какой-то книгой:

– В мою берлогу, – уточнил он.

Берлогой оказалась отдельная комната в сталинской коммуналке. Впрочем, другая комната коммуналки всегда была закрыта. В ней не жили…

Это была обставленная старинной тяжеловесно-угрюмой мебелью большая комната с широким кожаным диваном, на массивных полочках которого стояли слоники, на этажерках – вязаные салфетки… Вполне старушечье, барское жилище.

– Наследие моей бабушки, – походя откомментировал он и, указав на узорчатый ключ, значительно добавил: – А это ключ от моего сердца… Для избранниц…

Капитолина пыталась вернуть ключ этим же вечером, но Ефим все время находился рядом с женой и избегал прямой встречи с нею…

Дома, в общежитии, она сунула ключ под подушку, где нащупала так и не распечатанное письмо от Семена…

Потайные беседы

В ту осень, как привезли они с Дуняшкой маленькую Павленку, белое зернышко… Слабенькую, безголосую, едва подающую знаки жизни, вот в эту осень начала Большая Павла разговаривать с Таисией. Жалко ей было младеченьку до сердечной боли. Неужто без судьбы народилася на свет девка?! Пусть беспутного семени, без закону человеческого, а все ж под Богом родилася! Горьких-то детей жальче!

Дуняшка посинела вся от страха. И то – чем кормить дитя без материнского-то молока?! От козы Павленку запирало. Животик вздувался. От боли слабенько так попискивала она. Третий уж день не ходила девонька «по большому». К утру, думали, помрет.

Большая Павла бросила Аришку на лиса, с которым она не расставалась, как с собакою, и все нависала в Дуняшкином дому над зыбкою с Павленкою. В какой-то миг показалось ей, что все – не трепыхается, не копошится Дуняшкина внучка.