Книга Живая душа - Владимир Максимов

Чтобы мне было понятней, явно захмелевший Егор (Дошло, как до динозавра – в понедельник ранили, в среду оглянулся.), изобразил рукой непристойный жест и при этом довольно хмыкнул.

– А ежели скука одолеет, я к кому-нибудь «на хвост сяду», водочки в компании попью, публику своими разговорчиками развлеку. Публика, особенно городская, циников любит, потому что в них самих червоточинка, тщательно скрываемая, сидит. Знаю – сам интеллигентом был. А нет компании весёлой, так я за милую душу и один стаканчик-другой водочки, пузырёк ли одеколона накачу. Сам с собой своими философствованиями поделюсь. Может быть, я философ похлеще, – тут мой собеседник запнулся, вспоминая фамилию философа. – Ну, в общем, грека какого-то, – вышел он их положения, – потому что, говорит, я не лукавлю и наглядно показываю, что животное в человеке первично, а всё остальное – наносное… Одним словом, полная самодостаточность, как ты говоришь, у человека была. Жалко, помер недавно, дряни какой-то со своей подружкой выпив. Та-то – кошка драная – выжила, а он окочурился. А слушать его было интересно, хоть и не всегда понятно. Он, как выпьет, всё, бывало, повторял, как заклинание. Главное – привязываться сердцем ни к кому и ни к чему нельзя. Гибель это для самостоятельной личности. Потому что привязанность к чему-то ослабляет, делает уязвимым. А любовь, по его мнению, так и вообще тяжёлая болезнь, почти неизлечимая, и в сто раз хуже дружбы… Ладно, царствие ему небесное, – с грустинкой сказал мой гость и допил водку.

«А всё-таки, может быть, даже неосознанно: “Царствие ему небесное говорит”, при всей своей смердяковщине, а не “Пусть земля ему будет пухом”», – мысленно позлорадствовал я и тут же своего злорадства устыдился. «Ну чего я к нему цепляюсь, пусть даже мысленно. Каких духовных высот от него жду?! Такой жизнью, как они в деревнях живут, – месяц поживёшь – волком завоешь. Хотя во многом-то и сами виноваты… Насильно же тебе водку в глотку никто не льёт! Сами лакаете…»

Заев выпитое сыром и хлебом, парень спросил, нет ли у меня ещё «грамм двести»?

– Нет, – довольно резко ответил я, потому что мне порядком уже стала надоедать вся эта канитель. И чаю я хотел попить один, без гостей, особенно таких.

– Ну, тогда я пошёл добирать, – будто нехотя поднимаясь из-за стола («Ещё не хватало, чтобы он здесь уснул»), проговорил он и вышел. На весь день испортив мне настроение.

Попробовал переключить мысли со дня вчерашнего на что-нибудь иное. Попытался поразмышлять о том, что в любом хорошем произведении читатель должен чувствовать, что в этой истории есть ещё что-то, кроме того, о чём там написано… Но никто, даже автор, не должен догадываться – что именно…

«Кажется, подобная теория есть у Хемингуэя: о методе айсберга. Когда читателю остаётся только малая, видимая его часть. Всё остальное скрыто, но мощь айсберга должна угадываться, присутствовать в повествовании. Как там у него дословно? “Можно опускать что угодно при условии, если ты знаешь, что опускаешь, – тогда это лишь укрепляет сюжет, и читатель чувствует, что за написанным есть что-то ещё не раскрытое”.

Вот в чём наше разночтение. У него – автор обязан знать всё, до конца! Я же полагаю, что в очень хороших рассказах автор не знает, что произойдёт и чем ему удастся завершить рассказ…»

Сон всё же сжалился надо мной. И я, промучившись часа три (и всё чаще думая, что, наверное, вот так, в полной темноте, лежат в гробу), уснул. Спал крепко, без сновидений. А проснулся от какого-го неясного, едва слышимого шороха за стенами. В доме было прохладно. В окно уже не раннего утра струился какой-то волшебный свет…

Босиком, по холодному полу, подошёл к окну и увидел, что идёт негустой снег. Хотя и этой отдельности снежинок вблизи и как бы слиянности их вдали хватило для того, чтобы соткать плотную белую «штору», спрятавшую за своей колышущейся невесомой пеленой почти весь заоконный вид…

«Надо бы протопить печь. Холодновато», – без энтузиазма подумал я, возвращаясь к постели и забираясь вновь под одеяло, чтоб согреться.

«Да, так и не удалось мне нарисовать словами ни заоконный пейзаж, ни даже – эскиз… Пожалуй, единственное, что у меня могло бы при таком настроении получиться, так это – этюд моей печали».

Я решительно встал. Заправил постель. Собрал в рюкзак свои пожитки, оставив на столе, до следующего, более счастливого раза, нетронутые белые листы…

Взглянув на часы, понял, что позавтракать уже не успеваю, если собираюсь поспеть на десятичасовой паром.

Закрыв ставни, вышел из темноты дома и какой-то грустной его одинокости на белый, в прямом смысле слова, свет. Заперев дверь, заспешил вниз по склону, к причалу, оставляя на белой, хрупкой, как всё красивое, нетронутости снега, – цепочку своих торопливых следов, как и при приезде сюда… «Наследил».

В автобусе, по дороге к городу, к дому, я думал о том, что хорошо бы больше никогда и никого не обижать, не причинять никому зла. Особенно – тем, кого любишь. И хорошо бы с теми, кого любишь, не расставаться, даже ради самых неотложных дел…

Под шуршанье шин по особенно чёрному и влажному среди этой белизны асфальту я уснул. И даже увидел во сне белые кувшинки, слегка колышущиеся на тёмной воде маленького озерка, прогретого лучами августовского солнца почти до самого дна…

17–19 октября 2005 г., Порт Байкал

19–30 декабря 2005 г., Иркутск

14–23 сентября 2006 г., Порт Байкал

Ночной вальс

Иван Клыпин – студент 4-го курса охотфака[2], на производственную практику в тайгу любил ездить один, несмотря на его отнюдь не угрюмый, а напротив – весьма весёлый нрав и постоянное непереборимое желание с кем-нибудь «потрепаться»…

За его благодушное балагурство (а на любой предмет Ваня имел своё мнение) и, особенно, за его рассказы, которых он привозил из тайги гораздо больше, чем норок и соболей, его любили. Причём не только однокурсники, но и большинство охотоведов, проживающих в «общаге» на Подаптечной, 11 – двух старинных бревенчатых длинных двухэтажных домах с почерневшими от времени брёвнами и большими (иногда и на пятнадцать человек) холодноватыми комнатами.

А рассказчик Ваня был отменный!

Шагает, бывало, рассеянно по сквозному длинному коридору общаги, да и забредёт «случайно» в какую-нибудь из комнат попросить заварки, щепотку ли соли или немного хлебца… И, не получив ещё просимого, усядется на табуретку посреди кроватей, расположенных перпендикулярно стенам (так нестерпимо хочется ему «за жись поговорить»), округлит свои бледно-голубые со светлыми «поросячьими» ресницами глаза на круглом и даже зимой веснушчатом лице с носом-картошкой, разведёт руками, и давай заливать!