Книга Вельяминовы. Время бури. Книга четвертая - Нелли Шульман

Она купила кофе навынос, в картонном стаканчике, решив не брать булочку:

– С мамой позавтракаем, в отеле, или в кондитерской… – по дороге к Унтер-ден-Линден Марта нашла незапертый двор. Она с удовольствием покурила, глядя на щебечущих воробьев, прислонившись к теплой, нагретой солнцем стене:

– Мама сегодня в посольство идет, но это ненадолго… – фрау Рихтер не могла открыто появляться у советского посольства. Мать объяснила Марте, что собирается использовать боковую калитку:

– Ты меня подождешь, – Анна поправила куртку на дочери, – в кафе. Пообедаем, сходим в музей… – серые глаза спокойно взглянули на Марту.

Выбросив окурок, девушка понюхала рукав куртки:

– Надо завтра все в чистку сдать, в отеле. Костром пахнет. Завтра конференция начинается… – она вздохнула:

– В джинсах больше не походить… – заседания молодежной секции были намечены на вечер. Эмма обещала присоединиться к Марте, после работы.

– Машинистка, – презрительно буркнула себе под нос Марта, направляясь к «Адлону», – у нее есть голова на плечах, музыкальный талант, а она сидит в СД, и варит кофе для мерзавцев. За одного из них и замуж выйдет, наверняка. Все скоро закончится, – бодро сказала себе Марта, проходя в распахнутую швейцаром дверь, – сюда придет Красная Армия, Германия вылечится, обязательно… – она поднялась в лифте на третий этаж. В ванной шумела вода, постель была разобрана. Марта крикнула: «Мамочка, я вернулась!».

Она вышла на балкон, держа стаканчик. На Унтер-ден-Линден было еще тихо, липы, окутанные золотым сиянием, уходили вдаль. В теплом, утреннем ветре едва шевелились огромные, черно-красные флаги. Марта обернулась. Мать стояла, в гостиничном халате, белого египетского хлопка, влажные, черные волосы падали на плечи. Воротник она, зачем-то, придерживала у горла, затягиваясь сигаретой.

– Ты загорела, – ласково сказала мать, – даже веснушки высыпали. Иди в душ… – она кивнула на ванную, – поедим в отличной кондитерской. На углу Фридрихштрассе и Кохштрассе, тебе понравится… – Марта ускакала мыться. Из-за двери до Анны донесся безмятежный свист. Длинные пальцы, немного подрагивая, комкали воротник. Анна скосила глаза на синий след, на груди. Она пошатнулась, слыша тихий шепот:

– Анна, Анна, я не могу поверить, что ты здесь, ты рядом. Я не хочу ни о чем думать, кроме тебя… – в парке виллы фон Рабе тоже расцвели липы. В сумеречной спальне стоял сладкий, нежный аромат.

В голове свистели пули. Она видела другую полутьму, в подвале дома Ипатьевых:

– Двадцать второе июня… – Анна смотрела на пустынный бульвар, – он… Теодор, говорил о расширении лебенсраума, летом. Он думает, что я связана с американцами, наверняка. Двадцать второе июня. Есть время все остановить, спасти мою страну. Выполняй свой долг, – напомнила себе Анна, потушив сигарету.

Она пошла одеваться: «Искупление… Настало время искупления».

Эмиль Яннингс, народный артист Рейха, как его называл рейхсминистр пропаганды Геббельс, пристально смотрел на Марту с афиши нового фильма «Дядюшка Крюгер». Ленту о героической борьбе исконно арийских поселенцев Южной Африки, буров, с британскими захватчиками показали в Цюрихе после Пасхи. На премьеру приехал сам Яннингс. Актер раздавал автографы. В своей речи он заметил, что подлая политика британцев, со времен бурской войны, ничуть не изменилась.

– Они устраивали концентрационные лагеря для арийцев, в пустыне, – воскликнул Яннингс, – наши братья умирали от голода и жажды, а британцы смеялись, глядя на их страдания. Нынешний премьер-министр, Черчилль, подвизался комендантом одного из лагерей… – Марта читала биографию Черчилля. Она отлично помнила, что сэр Уинстон, наоборот, бежал из лагеря военнопленных, устроенного бурами. Марта скрыла усмешку: «Чего ждать от любимого актера Геббельса?».

Она сидела, бездумно помешивая кофе, пролистывая журнал, оставленный матерью перед уходом. Эмма фон Рабе успела похвастаться Марте, что на обложке ее средний брат. Эмма тоже красовалась в конце журнала, при фартуке и поварешке:

– Потсдамское отделение Лиги Немецких Девушек устроило ярмарку немецких сластей… – Эмма стояла над пышным, кремовым тортом, с марципановыми свастиками:

– Мне бы кусок в горло не полез… – в статье перечислялись и экономные рецепты, как выражалась журналистка. Рекомендовалось тушить капусту с ветчиной, но мясо вынуть:

– Оно подается на ужин главе семейства, а жена и дети едят овощи… – фюрер был вегетарианцем. Женские журналы пропагандировали овощную диету, как наиболее здоровую.

– И дешевую, – Марта откусила от пончика, с ванильным кремом, – но это если держать семью на картошке и капусте. Спаржа, которую нам на вилле фон Рабе подавали, стоит дороже мяса, я уверена… – в журнал мать сунула два конверта. Марта знала, что в одном из них паспорта родителей и свидетельства о чистоте происхождения. В том, что мать оставила ей документы, ничего странного Марта не видела:

– Зачем мамочке их носить в советское посольство? – хмыкнула Марта:

– Пусть у меня полежат… – в кафе было немноголюдно, по радио пела Марика Рекк. За окном, на Кохштрассе, берлинцы прогуливали собак. Пожилой человек, держа на поводке пуделя, раскланялся с продавцом, восседавшим посреди стопок газет и журналов. Ларек украшали нацистские флажки, маленькие портреты и бюсты фюрера. Пуделя привязали к гранитной тумбе, хозяин собаки поднял ставни ювелирного магазина, на углу. Марта увидела дату, на вывеске, черной, с тусклым золотом готических букв:

– С восемнадцатого века они здесь… – ее беспокоил второй конверт. Мать выпила чашку крепкого кофе, отказавшись от омлета, или выпечки. Анна вытерла розовые губы салфеткой:

– Послушай меня… – Марта смотрела на конверты, в длинных пальцах матери, – послушай… – повторила Анна, скосив глаза на золотые часы. Было без четверти одиннадцать утра.

Она смотрела в безмятежные, зеленые глаза. Дочь загорела в Потсдаме, на щеках и носе появились трогательные веснушки:

– У нее всегда так было… – вспомнила Анна, – мы уезжали из СССР осенью двадцать четвертого. Теплое лето стояло. Мы жили на Воробьевых горах, на даче, где Марта родилась. Я ее выносила на траву, она лежала и ручками размахивала, на солнышке. Она толстенькая была, как булочка. Девочка моя, доченька… – она старалась не вспоминать вчерашний вечер и ночь. Утром Анна выбрала шелковую блузку с высоким воротом, закрывающим шею. Они пообедали с графом Теодором вдвоем, на террасе, с видом на озеро. Вилла оказалась пуста. Граф, на выходные, отпускал слуг. На мраморных перилах мерцали расставленные свечи, они пили французское шампанское.

– Может быть, в последний раз все случилось… – тоскливо поняла Анна, – меня отправят в Москву, на Лубянку. Меня расстреляют, когда поймут, что Марту им не найти. Но я начну торговаться, угрожать, что иначе «Салливан и Кромвель» обнародуют документы. Они ничего не сделают, пока будут приходить письма от Марты. То есть от меня… – дочь отлично писала почерком Анны, их руку было не различить. Анна напомнила себе: