Книга Том 7. Последние дни - Михаил Афанасьевич Булгаков

I. Он ничего не изменился.

Жуковский. Ваше величество, осмелюсь напомнить его благороднейший ответ друзьям, где он говорит, что он не льстец, что он царю хвалу свободную слагает...

Николай I. Любезный Василий Андреевич, ты веришь всему этому? А я нет. Вот недавно выпустил Историю пугачевского бунта. Кажется, мысли благонамеренные. Я разрешил, я не люблю стеснять чужие мнения. Но где пламенное негодование? Где картины, от которых содрогнулось бы сердце всякого честного русского? Или еще эта его повестушка, как ее... где Пугачев?

Жуковский. «Капитанская дочка», ваше величество?

Николай I. Да, да. Злодей мужик, гнусный мерзавец у него великодушен, как царь! Он его с орлом сравнивает! И ты после этого заступаешься! У него сердца нет. Не верю я ему. (Пауза.) Государыня хотела тебя видеть. Пойдем со мной.

После слов Долгорукова «И слезы невольно...»:

Воронцова-Дашкова. Замолчите! Негодяй!

В колоннаде показывается Салтыков, останавливается.

Я теперь воочию убедилась, до чего может дойти человеческая гнусность!

Долгоруков. Графиня, вы нездоровы! Я позову людей!

Воронцова-Дашкова. Вы кривлялись, как паяц... Изображали рожки... Вы радуетесь тому, что какой-то подлый человек посылает затравленному... Гнусность, гнусность! Чтобы разбить его жизнь! Ах, с каким бы наслаждением я выдала бы вас! Уходите из моего дома! Вон! (Идет в колоннаду.)

Салтыков. Графиня...

Воронцова-Дашкова. Извините, Сергей Васильевич, я немного взволнована... я спорила...

Салтыков. Ничего, ничего. Со мною тоже был такой случай. Я тоже выгнал одного гостя со своего бала. Это было в прошлое царствование. Удивительно неприятная тоже фигура. Мне он сразу не понравился. Я сам его взял за шиворот и... я вам расскажу это подробно, графиня.

Воронцова-Дашкова и Салтыков удаляются. Всюду опустело. И вдруг начинает убывать свет.

Долгоруков (один). Подслушала. Ох, дикая кошка! Ты что же, тоже любовница его?.. Салтыков слышал за колонной, да, слышал! [А все он! Все эта проклятая обезьяна на моем пути!] Ну, ладно, вы вспомните меня! Вы все вспомните меня, клянусь вам!

Хромая, идет к колоннаде.

Тьма.

1935, август

Мастер и Маргарита. Черновые главы романа, дописанные и переписанные в 1934–1936 гг.[140]

30/Х.34.

Дописать раньше, чем умереть!

Ошибка профессора Стравинского

В то время как раз, как вели Никанора Ивановича, Иван Бездомный после долгого сна открыл глаза и некоторое время соображал, как он попал в эту необыкновенную комнату с чистейшими белыми стенами, с удивительным ночным столиком, сделанным из какого-то неизвестного светлого металла, и с величественной белой шторой во всю стену.

Иван тряхнул головой, убедился в том, что она не болит, очень отчетливо припомнил страшную смерть Берлиоза, но она не вызвала уже прежнего потрясения. Иван огляделся, увидел в столике кнопку, и вовсе не потому, что в чем-нибудь нуждался, а по своей привычке без надобности трогать предметы позвонил.

Тотчас же перед Иваном предстала толстая женщина в белом халате, нажала кнопку в стене, и штора ушла вверх. Комната сразу посветлела, и за легкой решеткой, отгораживающей окно, увидел Иван чахлый подмосковный бор, понял, что находится за городом.

— Пожалуйте ванну брать, — пригласила женщина, и, словно по волшебству, стена ушла в сторону, и блеснули краны, и взревела где-то вода.

Через минуту Иван был гол. Так как Иван придерживался мысли, что мужчине стыдно купаться при женщине, то он ежился и закрывался руками. Женщина заметила это и сделала вид, что не смотрит на поэта.

Теплая вода понравилась поэту, который вообще в прежней своей жизни не мылся почти никогда, и он не удержался, чтобы не заметить с иронией:

— Ишь ты! Как в «Национале»!

Толстая женщина на это горделиво ответила:

— Ну нет, гораздо лучше. За границей нет такой лечебницы. Интуристы каждый день приезжают осматривать.

Иван глянул на нее исподлобья и ответил:

— До чего вы все интуристов любите. А среди них разные попадаются.

Действительно было лучше, чем в «Национале», и, когда Ивана после завтрака вели по коридору на осмотр, бедный поэт убедился в том, до чего чист, беззвучен этот коридор.

Одна встреча произошла случайно. Из белых дверей вывели маленькую женщину в белом халатике. Увидев Ивана, она взволновалась, вынула из кармана халатика игрушечный пистолет, навела его на Ивана и вскричала:

— Сознавайся, белобандит!

Иван нахмурился, засопел, а женщина выстрелила губами «Паф!», после чего к ней подбежали и увели ее куда-то за двери.

Иван обиделся.

— На каком основании она назвала меня белобандитом?

Но женщина успокоила Ивана.

— Стоит ли обращать внимание. Она больная. Со всеми так разговаривает. Пожалуйте в кабинет.

В кабинете Иван долго размышлял, как ему поступить. Было три пути. Первый: кинуться на все блестящие инструменты и какие-то откидные стулья и все это поломать. Второй: сейчас же все про Понтия Пилата и ужасного убийцу рассказать и добиться освобождения. Но Иван был человеком с хитрецой и вдруг сообразил, что, пожалуй, скандалом толку не добьешься. Относительно рассказа тоже как-то не было уверенности, что поймут такие тонкие вещи, как Понтий Пилат в комбинации с постным маслом, таинственным убийством и прочим.

Поэтому Иван избрал третий путь — замкнуться в гордом молчании.

Это ему выполнить не удалось, так как пришлось отвечать на ряд неприятнейших вопросов, вроде такого, например, что не болел ли Иван сифилисом. Иван ответил мрачно «нет» и далее отвечал «да» и «нет», подвергся осмотру и какому-то впрыскиванию и решил дожидаться кого-нибудь главного.

Главного он дождался после завтрака в своей комнате. Иван выпил чаю, без аппетита съел два яйца всмятку.

После этого дверь в его комнату открылась и вошло очень много народу в белых балахонах. Впереди шел, как предводитель, бритый, как актер, человек лет сорока с лишним, с приятными темными глазами и вежливыми манерами.

— Доктор Стравинский, — приветливо сказал бритый, усаживаясь в креслице с колесиками у постели Ивана.

— Вот, профессор, — негромко сказал один из мужчин в белом и подал Иванушкин лист. «Кругом успели исписать», — подумал Иван хмуро.

Тут Стравинский перекинулся несколькими загадочными словами со своими помощниками, причем слух Ивана, не знавшего никакого языка, кроме родного, поразило одно слово, и это слово было «фурибунда». Иван изменился в лице, что-то стукнуло ему в голову и вспомнились вдруг закат на Патриарших и беспокойные вороны.

Стравинский, сколько можно было понять, поставил себе за правило соглашаться со всем, что ему говорили, и все одобрять. По крайней мере, что бы ему ни