Книга Кавказская война. В 5 томах. Том 3. Персидская война 1826-1828 гг. - Василий Потто

Никаких серьезных оснований даже к последним заключениям, однако, не оказалось, и до войны, которая была бы в противном случае неизбежна, дело не дошло. Все ограничилось приездом принца Хозров-Мирзы в Петербург, где он от лица шаха просил императора предать вечному забвению роковые события 30 января.

Известие о смерти Грибоедова пришло в Петербург 4 марта, то есть, по странному стечению обстоятельств, в тот самый день, когда, за год перед тем, он прибыл в Петербург с известием о Туркменчайском мире. Император Николай Павлович с глубоким чувством сожаления узнал о преждевременной бедственной кончине своего министра в Персии. Он принял живейшее участие в его осиротевшей семье, лишившейся всего достояния, так как наличные деньги и банковские билеты, принадлежавшие Грибоедову, на сумму около шестидесяти тысяч рублей, были разграблены персиянами. В вознаграждение заслуг Грибоедова, он пожаловал вдове и матери покойного по тридцать тысяч рублей единовременно и по пяти тысяч рублей ассигнациями пенсии. Впоследствии, по ходатайству князя Воронцова, пенсия вдове Грибоедова была увеличена еще на две тысячи рублей ассигнациями.

Останки Грибоедова долгое время оставались в Тегеране, и только спустя три месяца были вывезены оттуда шестнадцатилетней вдовой его, которая свято исполнила желание мужа, сказавшего ей однажды, в минуты мрачного предчувствия: “Не оставляй костей моих в Персии и похорони меня в Тифлисе, в церкви Св. Давида”.

Печальная церемония перенесения праха Грибоедова из Персии в русские пределы совершилась 1 мая 1829 года. Когда тело его, переправленное через Аракc, вступило на родную землю, его встретили батальон Тифлисского пехотного полка с двумя орудиями, масса народа, духовенство и все военные и гражданские власти Нахичеванской области. Особая комиссия немедленно приступила к вскрытию гроба. По словам Амбургера, тело покойного уже не имело и признаков прежнего вида; по-видимому, оно было ужасно изрублено и избито камнями; к тому же оно предалось уже сильному тлению. Гроб заколотили снова и залили нефтью. Отслужена была торжественная панихида, и при возглашении вечной памяти “убиенному болярину Александру” гроб был поставлен на особые дроги, под великолепный балдахин, нарочно заказанный для этого случая генералом Мерлини. Батальон тифлисцев отдал покойному воинскую честь,– и тихо и величественно началось траурное шествие при звуках похоронного марша.

Никогда еще окрестным магометанам не приводилось видеть подобные пышные похороны. Черные дроги, везомые шестью лошадьми, укутанными с головы до ног черными попонами, люди в необычайных траурных мантиях и шляпах, ведущие лошадей под уздцы, длинный ряд факельщиков по обе стороны гроба, роскошно убранный балдахин, войско, идущее с опущенным долу оружием, рыдающие звуки музыки,– все это производило сильнейшее впечатление. Кроме русского священника на встречу покойного вышло все армянское духовенство, с епископом во главе, и это придало еще более величия печальному шествию. Так процессия достигла Алинджа-чая.

2 мая шествие приблизилось к Нахичеванскому мосту и остановилось. Духовенство облачилось в ризы; весь город, от мала до велика, вышел навстречу Грибоедову и сопровождал гроб, несомый офицерами на руках, до самой площади, где стояла армянская церковь. Около храма густые толпы народа теснились всю ночь. “И трогательно было видеть,– говорит очевидец,– то живое участие, которое принимали решительно все в злополучной участи покойного министра. Между женщинами слышались громкие рыдания, и они всю ночь не выходили из церкви. Это были армянки,– и их участие, конечно, делает честь этому народу”.

Всю ночь стекались жители из окрестных селений, и на следующий день, 3 мая, когда похоронное шествие направилось из города далее, стечение народа было так велико, что, по словам очевидца, трудно было поверить, чтобы Нахичевань могла вместить в себе такое огромное население. Народ провожал покойного до второго источника по эриванской дороге. Здесь отслужена была последняя лития, гроб сняли с колесницы и повезли дальше уже на простой грузинской арбе, так как горная дорога не допускала торжественного шествия. Поручик Макаров с несколькими солдатами Тифлисского полка назначен был сопровождать гроб до Тифлиса.

В этой печальной обстановке прах Грибоедова и был встречен около Гергер, на Безобдале, А. С. Пушкиным. “Два вола,– рассказывает он в своем “Путешествии в Арзерум”,– впряженные в арбу, поднимались по крутой дороге. Несколько грузин сопровождали арбу. “Откуда вы?” – спросил я их. “Из Тегерана”.– “Что везете?” – “Грибоедова”. Это было тело Грибоедова, которое препровождали в Тифлис”.

Карантины на эриванской дороге замедлили прибытие тела Грибоедова в Тифлис до последних чисел июня. С того времени и по 18 июля, день, назначенный для погребения, оно простояло также в карантине, в трех верстах от города. Накануне, поздно вечером, тело перевезено было в Тифлис, в Сионский собор, с печальной торжественностью. Дорога к городской заставе шла по правому берегу Куры, а по обеим сторонам ее тянулись виноградные сады, огороженные высокими каменными стенами. Ничто кругом не говорило о смерти,– и тем величественнее и трогательнее было печальное шествие. Сумрак вечера, озаряемый факелами, стены, сплошь унизанные плачущими, грузинками, окутанными в белые чадры, величественное, раздирающее душу пение, толпы народа за колесницей, наконец, воспоминание об ужасной кончине того, кто теперь приближался к городу на вечное упокоение в нем,– все это глубоко западало в душу и терзало тех, кто знал и научился любить покойного. Вдова, осужденная в самом расцвете своей молодости испытать такое страшное горе, стояла с семьей у городской заставы, и едва свет первого факела возвестил о приближении дорогого праха, она упала в обморок и долго, несмотря на все меры, оставалась без чувств.

На другой день Грибоедова торжественно, в присутствии всей знати и всего населения города, отпели. Экзарх Грузии, митрополит Иона, едва и сам могущий говорить от рыданий, сказал трогательное надгробное слово. И затем тело отвезли для погребения в монастырь Св. Давида. Все население города вышло на ту улицу, по которой проходила из Сионского собора процессия, и провожало ее с горестными чувствами к монастырю.

Вдова Грибоедова осталась неутешной. Грибоедов имел редкое, хотя и слишком кратковременное, счастье найти в супруге истинного друга, полного к нему любви и уважения. Пораженная своей незаменимой потерей, Нина Александровна Грибоедова, в полном расцвете своей красоты, решила остаться верной своей первой любви и памяти мужа. Она представляла собой глубоко трогательное зрелище человека, не принадлежащего себе, отдавшегося любимой идее. Русский поэт (Я. П. Полонский), встретивший ее на жизненном пути, был поражен ее душевной красотой и самоотверженной преданностью памяти гениального ее мужа и выразил свои чувства в следующем теплом стихотворении, превосходно изображающем ее трогательную судьбу:

I

Не князь, красавец молодой,Внук иверских царей,Был сокровенною мечтойЕе цветущих дней;Не вождь грузинских удальцов —Гроза соседних гор —Признаньем вынудил ееПотупить ясный взор;Не там, где слышат валуныПлеск алазанских струй,Впервые прозвучал ееЗаветный поцелуй.Нет, зацвела ее любовьИ расцвела печальВ том жарком городе, где намПрошедшего не жаль...Где грезится сазандарамСвятая старина,Где часто музыка слышна,И веют знамена.

II

В Тифлисе я ее встречал,Вникал в ее черты...То – тень весны была, в тениОсенней красоты.Не весела, и не грустна,Где б ни была она,Повсюду на ее лицеЦарила тишина.Ни пышный блеск, ни резвый шумПолуночных балов,Ни барабанный бой, ни войОхотничьих рогов,Ни смех пустой, ни приговорКоварной клеветы,—Ничто не возмущало в нейТаинственной мечты;Как будто слава, отразясьНа ней своим лучом,В ней берегла покой душиИ грезы о былом.Хоть горя вечного понятьНе может праздный свет,Она не без улыбки шлаК нему на склоне лет;Хоть не видна была на нейСтрадания печать,Я не решался никогдаПри ней воспоминатьО том, кто горе от умаИзведав, завещалЕй всепрощающую скорбьИ веру в идеал...

III

Я помню час, когда вдалиВершин седые льдыРумянцем вспыхнули, и теньС холмов сошла в сады;Когда Метех с своей скалойСтоял, как бы в дыму,И уходил сионский крестВ ночную полутьму.Она сидела на крыльце,С поникшей головой,И, помню, кроткий взор ееУвлажен был слезой.Вот вспыхнул месяц за горой,Как лампа, в синей мгле,Но яркий луч ее бледнелНа молодом челе...Иль о недавней старинеНамек нескромный мойСмутил ее больной душиТаинственный покой,Или воспоминанья вдругПроснулись и пришли,И стал к ней близким тот, кто былДалеким от земли...Она молчала; в этот мигЯ скорбь ее любил,И чудилось мне, взор ееСо мной заговорил:“Поймите, я с тех пор, как онПогиб, чужда страстей,Живу – уже не для себя,И вряд ли для друзей!Поймите, посреди живыхЯ тень его люблю!Вы знаете... но знают всеИсторию мою.

IV

On русским послан был царем,В Иран держал свой путьИ на пути заехал к намДушою отдохнуть.Желанный гость, он принят былКак друг моим отцом;Не в первый раз входил он к намВ гостеприимный дом.Но не был весел он в тениРазвесистых чинар,Где на коврах не раз нам пелЗаезжий сазандарь,Где наше пенилось вино,Дымился наш кальян,И улыбалась жизнь гостямСквозь радужный туман.И был задумчив он, когда,Как бы сквозь тихий сон,Пронизывался лунный светНа темный наш балкон.Его горячая душа,Его могучий умВлачили всюду за собойГруз неотвязных дум.Напрасно Север ледянойРукоплескал ему,—Он там оставил за собойБездушную зиму,Он там холодные сердцаОставил за собой;Лишь я одна могла емуОткликнуться душой.Он так давно меня любил,И так был рад, так рад,Когда вдруг понял, отчегоТуманится мой взгляд.

V

И скоро перед алтаремМы с ним навек сошлись...Казалось, праздновал весь мир,И ликовал Тифлис.Всю ночь к нам с ветром долеталЗурны тягучий звук,И мерный бубна стук, и гулОт хлопающих рук.И не хотели погасатьДалекие огни,Когда, лампаду засветив,Остались мы одни,И не хотела ночь унятьДалекой пляски шум,Когда с души его больнойСкатилось бремя дум,Чтоб не предвидел он концаСвоих блаженных днейПри виде брачного кольцаИ ласковых очей.

VI

Но час настал: посол царяУмчался в ТегеранПрощай любви моей заря!Пал на сердце туман.Как в темноте рассвета ждут,Чтоб страхи разогнать,Так я ждала его, ждала,Не уставала ждать!Еще мой верующий, умБыл грезами повит,—Как вдруг... вдруг грянула молва,Что он убит... убит!Что он из плена бедных женХотел мужьям вернуть;Что с изуверами в боюОн пал, пронзенный в грудь;Что труп его, кровавый труп,Поруган был толпойИ что скрипучая арбаВезет его домой.Все эти вести в сердце мнеСо всех сторон неслись...Но не скрипучая арбаВезла его в Тифлис.Нет, осторожно между гор,Ущелий и стремнинШесть траурных коней везлиПарадный балдахин.Сопровождали гроб егоЛавровые венки,И пушки жерлами назад,И пики, и штыки...Дымились факелы, и гулКолес был эхом гор,И память вечную о немПел многолюдный хор.И я пошла его встречать.И весь Тифлис со мнойК заставе Эриванской шелРастроганной толпой.На кровлях плакали, когдаБез чувств упала я.О, для чего пережилаЕго любовь моя!

VII

И положила я егоНа той скале, где спитСемья гробниц и где святойДавид их сторожит,Где раньше, чем заглянет к намВ окошки алый свет,Заря под своды алтаряШлет пламенный привет;На той скале, где в бурный часЗимой, издалекаПричалив, плачут по веснеНочные облака,Куда весной, по четвергам,Бредут на ранний звон,Тропинкой каменной, в чадрах,Толпы грузинских жен.—Бредут нередко в страшный зной,Одни – просить детейДругие воротить мольбойПростывших к ним мужей,—Там в темном гроте – мавзолей,И – скромный дар вдовы —Лампадка светит в полутьме,Чтоб прочитали выТу надпись, и чтоб вам онаНапомнила самаДва горя: “Горе от любвиИ горе от ума”.

Прошло двадцать восемь лет,– и под тем же камнем, где покоятся останки творца бессмертной комедии, рядом с ним, похоронили и супругу его. Она скончалась в 1857 году, на сорок шестом году своей прекрасной жизни.