Книга Массовые беспорядки в СССР при Хрущеве. 1953 - начало 1980-х гг. - Владимир Козлов

Характерный для традиционных обществ "патриархальный патернализм" (выражение М. Вебера) во взаимоотношениях народа и власти трансформировался в послереволюционную эпоху в одну из фундаментальных основ советского «государственного социализма». «Верховный арбитр» и «Отец народов» на вершине власти, «атомизированная» масса «рабочего класса, колхозного крестьянства и народной интеллигенции» внизу, многочисленная чиновничье-бюрократическая и номенклатурная «прокладка» между «Отцом» и народом. Специфические интересы государственной бюрократии, с одной стороны, предохраняли это социальное «триединство» от разрушительных колебаний, а с другой - не давали обществу эффективно и гармонично развиваться. После смерти Сталина, личность которого была одним из системообразующих элементов советской патерналистской и авторитарнобюрократической системы, полупатриархальная организации общества и власти, действительную сущность которой маскировала социалистическая риторика, дала первые трещины. На смену мессианской социалистической романтике и аскетизму раннего советского общества приходят принципиально новые явления. Под аккомпанемент социальной зависти, отлитой в массовые требования справедливости, под обвинения «начальников» в «дачном капитализме» и незаслуженных привилегиях в обществе, с одной стороны, возрождались традиции стихийных бунтов против «неправедной власти», а с другой, шло подспудное развитие индивидуализма и экономического эгоизма, сковывавших бунтарскую активность масс. Подобное сочетание традиционного и современного в массовом сознании, накладываясь на отсутствие политических и экономических свобод, неизбежно придавало всем формам народного протеста (от массовых мелких хищений у «своего» государства до стихийных выступлений против местных властей) уродливую форму. Бюрократия ответила на вызов времени попытками «подкупа» народа, идеологией застойной "стабильности", коррупцией, круговой порукой и разрушением института «верховного арбитра». «Вождь» из более или менее эффективного инструмента власти постепенно превратился в удобный и почитаемый символ. Потенциальным участникам массовых волнений и беспорядков, разочарованным к тому же в великой коммунистической мечте, бунтовать, обращаясь к такому «арбитру», было уже бессмысленно и нелепо.

Массовые беспорядки эпохи «либерального коммунизма», по своим внешним признакам бесспорно являлись прямым выступлением против власти или ее представителей, но, как правило, не отрицали существующего политического режима и патерналистских взаимоотношений между народом и властью. Они представляли собой скорее извращенную форму «обратной связи» правящей верхушки с народом, иррациональный и неэффективный способ передачи сигналов о социальном или этническом конфликте «наверх». В большинстве случаев подобное «взаимодействие через конфронтацию» можно рассматривать как «социальный симбиоз». Ведь «симбиоз» как раз и означает сожительство двух организмов разных видов. Даже будучи выгодным обеим сторонам, «симбиоз» никогда не делает их одним существом, в нашем случае, единым обществом с едиными целями и ценностями. «Социальный симбиоз», т.е. основанный на патерналистском обычае, авторитарной традиции и насилии «компромисс» между народом и властью благоприятствует и сопутствует «застоям», но, как правило, плохо переносит быстрые и динамичные изменений. Власть тогда теряет свою легитимность, а народ демонстрирует спонтанную предрасположенность к бунту. Проведенное исследование позволяет сделать вывод о том, что стихийные волнения и бунты, которые в условиях демократических режимов свидетельствуют о нарушениях и «бляшках» в системе «обратной связи» правительства и народа, то есть о болезнях власти и управления, в авторитарно-бюрократических режимах являются не только симптомом болезни, но и элементом несущей конструкции таких режимов. Очень часто у народа просто нет иной возможности выразить свое отношение к актуальной политике. Бунту нередко сопутствовали более или менее целеустремленные попытки донести «Правду» до московского начальства, а частичный успех волнений (что иногда случалось) оплачивался сломанными судьбами и жестоким наказанием «зачинщиков».

Многие массовые беспорядки эпохи Хрущева и Брежнева явление достаточно архаичное по своей природе. Активные участники волнений 1950-1960-х гг. были пропитаны такими «врожденными» мифами «плебейской культуры» (выражение английского историка Э.Томпсона) как вера в «доброго царя и его неправедных слуг», эгалитаристское понимание «справедливости», идеи «неправедного богатства» и «всей правды наверху». Однако «врожденные» мифы совмещались в сознании советских «смутьянов» с гораздо более современными популистскими интерпретациями коммунистической доктрины. При этом некоторые участники массовых выступлений следовали не столько традиционным моделям «беспорядочных» действий, сколько пропагандистским штампам советских книг и кинофильмов о героях революционерах (кинофильмы «Мать» Вс. Пудовкина, «Броненосец Потемкин» С. Эйзенштейна и др.), воспроизводили шаблоны поведения «борцов за справедливость» во взаимоотношениях с полицией и охранкой.

Волнения и бунты населения СССР во второй половине 1950-х - начале 1960-х гг. были одним из наиболее важных для практической политики симптомов охватившего страну социально-политического кризиса. Участники беспорядков посылали власти многочисленные сигналы о перегруженности социума противоречиями, о невыносимости стресса форсированной индустриализации и урбанизации, об усталости от полицейского и бюрократического произвола, о необходимости передышки. Парадокс, но участники, например, новочеркасских событий вступили в прямую конфронтацию с высшей властью под ее же (власти) идейными лозунгами. Обыденная версия «русского коммунизма», основа идеологической легитимности режима, позволяла участникам волнений нападать на «народную власть», не испытывая при этом комплекса вины. Действия протеста представали как борьба с "изменой" партийных бюрократов коммунистическому идеалу.

"Коммунистическая маска", скрывавшая от противников и оппонентов, а часто и от самих "смутьянов" истинные мотивы их действий, становилась важным средством психологического самооправдания. Поэтому экстремистская форма протеста достаточно органично уживалась с идейным конформизмом участников бунтов. Усилия массового оппозиционного сознания отделить "плохих коммунистов" от "хорошего коммунизма" отражали не столько социальнопсихологическую укорененность "русского коммунизма", сколько принципиальную разницу интерпретаций народом и властью казалось бы единого комплекса идей, т.е. бесспорные признаки раскола в социуме.

Пики массовых волнений и беспорядков часто совпадали по времени с активизацией таких форм протеста как распространение листовок, воззваний. анонимных писем, антиправительственные лозунги на стенах и заборах, оскорбления и угрозы в адрес руководителей. Казалось бы, неизбежно должны были возникать связи между «смутой» (простонародные выступления против власти) и «крамолой» (распространение враждебных «начальству» идей). Московские правители всерьез опасались такой «связи», способной облагородить массовые стихийные протесты, придать им политическую («антисоветскую») направленность, превратить из специфического средства «исправления» системы в инструмент борьбы против нее. Однако случаи взаимодействия толпы с «антисоветчиками» в ходе массовых волнений исключительно редки. Напротив, прослеживаются симптомы неприязни сиюминутных лидеров волнений к «очкастым» и брезгливая отстраненность политических оппозиционеров от погромных толп.