Книга Паразитарий - Юрий Азаров

Я едва не потерял рассудок, когда увидел в прокураторском кресле Хобота, который говорил…

18

— Чего вы суетитесь, падлы? Впереди еще, по крайней мере, миллион тысячелетий, а мы протяпали только два — это же мизер. Предупреждаю, ловленный мизер. А не желаете в картишки скинуться, чем бодягу разводить?

Из-за занавески вышел не кто иной, как Тимофеич в сером плаще с перевязанной шеей. В руках у него было два огромных тома в кожаных переплетах. Я еще, глядя на эти два толстенных тома, подумал: "Зачем же он притащил эти два тома? Кажется, один из них был Библией, а другой двадцать четвертым томом одного из изданий безбожника Толстого. Он же этими книжками сразу себя выдаст с головой: не из первого века Тимофеич, а наш, нынешний гражданишко, этакий плут на побегушках у большого начальства". Не успел я так подумать, как Хобот протянул руку и в нее тотчас была вложена Библия.

— Нет, ты мне другую книженцию давай, — сказал Хобот.

— Охотно, — ответил Тимофеич, протягивая толстовское сочинение. — Хотелось бы сразу предупредить: изданьице с купюрами. И купюры сделаны исключительно по еврейскому вопросу. Точнее, сам Толстой в большей мере римлянин, чем христианин. Он тысячу раз готов был оборвать свою жизнь, когда узнавал, что дворянской чести грозит некоторая замарательность…

— Ты поточнее выражайся, — перебил его Хобот. И добавил шепотом, — хорошо, что эти турки не понимают нашей тарабарщины…

— Откуда им понимать? Хорошо, что мы толмача с собой захватили. Чего ему сказать?

— Скажи, чтобы вина побольше притащили. Этого фракийского или лидийского и непременно месопотамской браги пусть доставят три фиакра.

— И закусить, разумеется, не этих попугаев, а настоящих баранов и косуль, и крабов, побольше крабов с маслинами. — Тимофеич тут же набросал на листочке заказ и передал переводчику.

Через десять минут вино и закуски были на столе. Агафон и Проперций стояли разинув рты. Друзилла, обнимая Феликса, кричала:

— Салют, Рим! Салют, Иерусалим! Салют, Афины! Салют, Русь!

— Вот вам и вся истина, — рявкнул Хобот, опрокидывая кубок вина. — Поясню вам, рыбьи головы. Ничего нет в мире, кроме этих четырех великих салютов! Рим и Иерусалим — это две перекладины одного креста! И запомните, тыквенные попугаи: Рим — не Антихрист, а Иерусалим — не Христос, здесь другое сочетание, перекладинное. Горизонтали и вертикали. Земля и небо. Герой и торговец. Душа и расчет. Лед и пламень. Жизнь и смерть. Что там еще следует за этим? — пощелкивая пальцами, спрашивал нетерпеливо Хобот.

— Свет и тьма, рай и ад, мужчина и женщина, — протянул Тимофеич.

— Бабу ты зря сюда приплел. Изыми бабу! — рявкнул Хобот, надкусывая бараний бок. — И поясни, откуда чего и что. Только покороче. Светает.

— Изъял, — поспешно сказал Тимофеич. — А суть вот в чем. Диалог с миром пошел исключительно по двоичной системе: "Да — Нет", "Христос — Антихрист", "Бог — Сатана", "Огонь — Вода", "Господин — Раб". Чем невежественнее человек, тем больше ему подавай определенности. Чем шире и выше человек, тем больше он нуждается в унитарном принципе, тем больше ему нужен Бог, тем острее он испытывает нужду в единстве с Космосом, со Вселенной. Это, так сказать, вертикаль бытия. Ветхозаветный Бог такой же язычник, как и православный Нил или Сергий Радонежский. Он растекается исключительно по горизонтали. Ветхозаветный Бог создал и оправдал рабство. И охранять это рабство поручил безликому Закону. В этом Законе выше всего — обряд, внешнее, ритуальное. Не обрезал — смерть, нарушил субботу — смерть, прикипел сердцем к чужой жене — смерть, не соблюдал обряд — смерть! И поверх этой перекладины, состоящей из сплошной смерти, ветхозаветный Бог создал невидимый рой пчел, эти еврейские души, которые роились, веселились, нарушали субботы и запреты, доказывая, что тем самым они чтут великий Закон и только таким способом утверждают свою исключительность, свою неповторимость в этом мире. Эти тайные нарушения совершаются с благословения Божьего — и это единственная форма выражения своей исключительности, дарованная избранному народу.

— Пояснее, — брякнул вдруг Хобот, наливая третью кружку месопотамской браги. — Нам еще с парфянами предстоит разобраться, а ты заладил с подробностями. Сейчас подробности никому не нужны, бычья печень, век бы мне свободы не видать.

— Согласно этому учению ложь становилась правдой, а правда — ложью. Если Рим и Афины дают однозначное толкование всех проблем, то здесь — бесконечная вариативность, это с одной стороны, с другой — любой вариант может рассматриваться как беззаконие, если он противоречит пользе. Иудеи утверждают — нравственно то, что полезно, божественно то, что выгодно, правдиво то, что приближает к цели.

Когда лучшие из евреев увидели, что иудейство тонет во лжи, фарисействе, догматизме, когда древо иудейской веры стало на глазах сохнуть, они готовы были пойти на любой крест, чтобы спасти Иерусалим. И пошли. И спасли. Кто-то из мудрецов сказал, что только таким образом можно было спасти старую веру. И загадочность еврейского вопроса в том, что вместе с мировым пожаром, который зажгли иудеи, родилось и мировое сердце. Навсегда был положен конец еврейской исключительности, а избранный народ был объявлен в числе прочих равным.

— Это действительно так или очередная профанация? — спросил неожиданно у меня Феликс Трофимович.

— Как вам сказать? — замялся я. — Это вечный вопрос, поскольку Новый Завет отделился от иудейства, однако принял все его учения.

— Такого не бывает. Отвергнул и одновременно принял. — Хобот опрокинул в пасть еще одну кружку фракийского. — Как реально обстоит дело?

— А реально так, — сказал я. — Тимофеич прав. В первом веке рождено было новое сознание. Евреи, вобрав в себя греко-римский космогонизм, решили преодолеть иудейскую ограниченность. Они стали утверждать, что каждый человек есть посредник между Вселенной и самим собой. А тот, кто отсекает от себя Вселенную, а следовательно и Бога, тот враждебен и самому себе, и Богу, а тот, кто пренебрегает собой, тот убивает и не признает в себе богочеловеческое начало. И первым человеком, который показал, насколько прекрасно, упоительно и добродетельно воздвигать в душе своей Храм Божий, был Христос. И Храмом этим является Любовь — любовь к Богу, к Человеку, к врагам, к друзьям, ко всему живому, к траве и деревьям, к земле и птицам, к волкам и черепахам, к бабочкам и попугаям, к рыбам и крокодилам, к детям и женщинам, к армянам и парфянам, к грекам и римлянам, к ворам и убийцам, к живым и мертвым, к тупым и искалеченным, к толстым и тонким, к воинам и безоружным, к рабам и господам — ко всему, что есть в этом подлунном и подсолнечном мире.

— Ну а воров и убийц сам приплел? — рассмеялся Хобот не без ехидства.

— Никак нет, — отвечал я. — Апостол Павел был фарисеем и гонителем христиан. Он убивал христиан. Он вместе с римскими воинами грабил и преследовал, ибо жилище и вещи бежавших и преданных смерти христиан подлежали разграблению…

— И это правда? — обратился Хобот к Тимофеичу.