Книга Золото бунта, или Вниз по реке теснин - Алексей Иванов

— Батюшка мой, — зашептал он, глядя в надвигающуюся грудь Великана, — где бы ты ни был на небе, я все сделаю, чтобы не сквернили имя твое, чтобы услышали правду твою, сам жить буду, как ты на земле жил… Спаси меня и в сей день, и в грядущий и прости меня за грехи сполна, как сполна за них я сам себя виню, и не дай мне убиться, и отведи бесовство от души моей, и тогда восторжествует правда твоя, и сила, и слава…

И Осташа наяву увидел мощь веры, словно почуял батину руку на незримом кормиле: барка его все так же боком, словно своротив башку, начала упрямо уводить нос от клокочущего улова под изгибом Великана. Обиженными бесенятами посыпались из-под погруженного борта пузыри, заскакали вдоль майданов. Растревоженный Великан полез из реки вверх, тяжело ворочая плечами-утесами. Его загребущая каменная лапа белыми когтями взрыла стрежень вдоль борта Осташиной барки.

— Логин, Корнила, Никешка — разом!.. Платоха — отбой!

Выпрямляясь, барка вставала на ровный ход, словно поймала попутный ветер. Серая стена Великана задрожала щербинами, замельтешила сколами, оставаясь в отдалении, будто застряла в ухабе. По ее гребню, обгоняя друг друга, со всех ног бросились назад сосны, точно поспешили к уху Великана с доносом на беглеца.

«Пронесло тучу мороком…» — подумал Осташа, хотя в душе все еще что-то вздымалось и опадало, а со скул не сходило онемение, будто на череп, как на старый барабан, натянули свежую кожу. Но и морок пока не рассеялся совсем — по реке россыпью несло бурлаков с погибших барок. Кто-то очумело орал и бултыхал руками и ногами. Кто-то, захлебываясь, бешено вертелся в воде, освобождаясь от армяка. Кто-то цеплялся за обломки, нырявшие по волнам. Впереди Осташиной барки прямо в горохе человеческих голов плыла косная лодка курьинского караванного.

— Не подбирай! Отгребай!.. — издалека услышал Осташа истошный рев приказчика. — Уйди, сука!.. Уйди от порубня!..

Косные гребцы отталкивали утопающих бурлаков веслами, а бурлаки цеплялись за лопасти, и косные отбрасывали весла, точно их веретена вмиг раскалялись. Мокрые головы окружили лодку; из взбаламученных волн тянулись руки, хватались за борта; вокруг лодки блинами колыхались искаженные бородатые рожи. Не выдержав, косные принялись вытаскивать мужиков из реки, валить их на дно лодки, как мокрые снопы, бить. Увидев это, даже те бурлаки, кто цеплялся за обломки, бросали свои спасительные доски и брусья и саженками рвались к косной. Лодка закачалась, черпанула краем. Приказчик повалился на бок, визжа свиньей, выхватил откуда-то длинный пистолет, пальнул. Еще немного, и бурлаки опрокинули бы лодку. И косные, крестясь, заметались, вытаскивая топоры. С исступленных замахов они принялись по бортам отрубать руки бурлаков. Кое-кто из косных, навалившись брюхом на обвод, даже бил топором по головам в воде. Дикий крик частоколом огородил лодку:

— Господи Исусе!..

— Спаси, православные!..

— Не дайте сгибнуть, братцы!..

— Уйди!.. Уйди, тебе говорят!..

— Затонем же, черти!..

— Получи, сука!..

Тупой и беспощадный звук ударов был слышен сквозь вопли и брань, сквозь мольбу, стоны, угрозы и рыдающий мат.

Перегруженная косная лодка выдиралась из человечьих рук, как из болотной ряски. За ней в воде, в копошении и плеске барахтающихся бурлаков, мелькала красная рубаха косного, которого тонувшие сумели стащить к себе и теперь колотили, рвали на куски, топили.

Осташины бурлаки все как один молчали, налегали на потеси, глядели только в палубу, словно их против воли принудили прийти на казнь. А косная лодка все же не перекувырнулась, отбилась, вырвалась. Скинутая со стрежня, она медленно скользила по прибрежному тихострую, а стрежень уносил редеющую россыпь человеческих голов дальше, вперед, чтобы окончательно расшибить ее о твердыню бойца Воробья. Осташина барка неспешно обгоняла косную лодку, и все Осташины бурлаки видели, что ее борта изрублены топорами, исцарапаны ногтями до щепы, облиты яркой кровью. Косные сидели без движения и не выпускали топорищ из судорожно стиснутых ладоней. Расхристанные и обезумевшие, они глядели на бурлаков снизу вверх как на самых лютых врагов, ненавистных до стона, до скрипа зубовного, до передавленного горла.

СВАДЕБНЫЙ ПЕРЕБОР

Погода враз переломилась: отвернулось солнце, хлынул ветер, а с неба посыпалась крупа, словно господь хотел поскорее замести следы. И сама Чусовая не давала ничего запомнить, без всякой передышки надвигала на барку нового бойца.

Воробей сидел на левом берегу через версту от Великана. Маленький и нахохленный, под моховым крылом он укрывал каменного птенчика. Для барок Воробей был не очень опасен, хотя навал реки на него шел мощный. Тяжелые барки силой набега продавливали притяжение Воробья и проносились мимо. Зато для всякой плавучей мелочи вроде лодок или плотов Воробей оказывался сущим бесом: греби не греби, а все равно долбанет тупым рылом шитику в бок или отклюнет от плота пару бревен.

За Воробьем начинала взлет Мерзлая гора, заросшая густой шерстью ельника. Напротив нее скалился Денежный боец: сам-друг убивец с последышем в лесной засаде. Денежным его прозвали давно, еще при государыне Елизавете Петровне. Какой-то сплавщик вез на барке бочки с медными деньгами, какие чеканил монетный двор в Екатеринбурге. Екатеринбуржский приказчик и соблазнил сплавщика разбить барку. Сплавщик направил судно на этого бойца и разнес борт в щепки. Пока барка тонула, воры ринулись в льяло, выбили у бочки с медяками крышку, вспороли мешок и принялись набивать карманы и пазухи. Денег-то награбили, из утонувшей барки выплыли, а до берега добраться не смогли — утянуло их на дно. А барку потом растормошило течением так, что все бочки из нее выкатились и побились. Монеты рассыпались по реке. Как паводок сошел, власти нагнали к бойцу горной стражи и солдат, оцепили место и принялись обшаривать донные валуны. Собрали деньги, сколько смогли, но, понятно, не все. И долго еще в кабаках Кына и Ослянки мужики, ухмыляясь, расплачивались квадратными копейками или пятаками с таким затейливым вензелем, что его переплетение прозвали «решеткой», решкой. Весело пил народ за здоровье матушки-государыни…

Спихнув со склона деревеньку Зябловку, Мерзлая гора оборвалась распадком. По распадку скакала речка Кын, Кын — золотое донышко. С другой стороны распадок подпирала круча Плакун-горы. Из лощины, как из норы, осторожно выглянуло строгановское село Кын-завод. Его так сдавило горами, что казалось, будто здесь все от тесноты стоит торчком. Торчали на кручах среди мелких белых скал высокие елки — узкие и плотные, как зеленая морковь. Торчали трубы завода со стоймя взметнувшимися столбами дымов. Торчал граненый тесовый шатер церковки. На плотине топорщились задранные вобжи запорных рычагов над водобойными колесами. Тянулся вверх тощий лесок мачт на барках, что были собраны в гаванях ниже плотины. Хозяйственный, хитрый Кын всегда был себе на уме: на караванный вал не надеялся, редко когда торопился и барки свои отпускал на Чусовую только после пробега караванов. За устьем речки Кын Чусовая заворачивала и расплеталась Кыновским перебором: завод не хотел бросать свои свежие барки в перебор промеж уже осатаневших барок с верхних пристаней.