Книга Братья Ашкенази - Исроэл-Иешуа Зингер

Барон фон Хейдель-Хайделау приказал милиционерам изолировать дома с больными, опечатать их, снабдить надписью «Заразно», насыпать горы извести на зараженных улицах, обрызгать карболкой бедные районы. Кроме того, по ночам людей целыми кварталами выгоняли из домов и отправляли в карантинные бараки, где им сутками не давали есть, обливали их потоками горячей и холодной воды, обривали им головы, борясь с распространением инфекций. Германские ландштурмеры очень энергично лили воду и дезинфицирующие жидкости на бледных больных людей, голых, отощавших, костлявых. Они насмехались над бородатыми евреями, закрывавшими руками свои бороды, чтобы уберечь их от бритвы. Они отпускали грубые шутки в адрес девушек, пытавшихся ладонями прикрыть свою наготу. Они издевались над бедными пожилыми женщинами с отвислыми грудями, распухшими животами и тонкими ногами.

— Долой грязь! — орали они и обрушивали на страдальцев лавины воды.

Они чистили, крепко чистили, как велел комендант города в своих приказах, отдававшихся им из дворца. Но чем больше они боролись с грязью, тем стремительнее множились эпидемии. Вода, которую давали людям вместо хлеба, не смывала заразы. Погребальное братство непрерывно возило трупы на кладбища. Их больше не возили в телегах, потому что лошадей и телег не хватало. Умерших доставляли на кладбища на ручных тележках для перевозки угля, без саванов, просто в соломе.

А во дворце Макса Ашкенази комендант города, барон фон Хейдель-Хайделау сидел и что ни день сочинял все новые приказы и распоряжения. Кроме того, он ежедневно посылал военные капеллы, чтобы они исполняли перед побежденными людьми немецкие марши и патриотические песни. Парадным твердым шагом, в высоких островерхих касках, в сверкающих, начищенных сапогах ландштурмеры маршировали по улицам Лодзи, распевая песни о Рейне, о Германии, которая в мире превыше всего.

Храбрые германцы русаков разбили,

Кулаком железным французов сокрушили, —

надрывали глотки мужланы в серой полевой форме.

Барон фон Хейдель-Хайделау стоял на балконе своего дворца и смотрел в монокль вниз, на город, лежавший у его ног.

Этому народу надо дать бани и развлечения, решил он про себя.

Он гордо выпятил грудь со всеми медалями, с Железным крестом, полученным им за подвиги в Калише; он с головы до ног ощущал себя древним римлянином, завоевателем и покорителем земель.

Глава четвертая

Еще никогда Кейля, жена ткача Тевье по прозвищу Тевье-есть-в-мире-хозяин, не знавала таких хороших времен и такой сытой жизни, как сейчас, когда немцы правили Лодзью.

За долгие годы страданий, нужды и бед, теперь, на старости лет, она получила отдохновение. Она варила мясо в больших горшках в будние дни. Она дразнила и смущала весь переулок Свистунов аппетитными запахами, доносившимися с ее кухни. Она тушила печенку с мелко нарезанным луком и готовила супы. Соседи приходили к ней занять горсть муки, картофелину, кусок хлеба для ребенка, и Кейля одалживала всем.

Не Тевье был тем человеком, который вознаградил ее за ее беды и подарил ей так много счастья. Он остался прежним, заботился обо всех людях, возился с мальчишками на трудовой бирже, читал книжки, пропадал целыми днями, словно сам был мальчишкой, словно его подстриженная бородка не стала седой, а лицо не было покрыто морщинами от старости и невзгод. Даже в хорошие времена, когда Лодзь еще работала, она, Кейля, страдала в его доме, жизнь ее была совсем не медом, потому что Тевье не хотел прислушаться к ее словам, приобрести пару ткацких станков, как делали другие, взять подмастерьев, чтобы заработать хоть что-нибудь.

— Я не стану эксплуататором, нет! — отвечал он на такие предложения и на все упреки Кейли. — Даже если мне иначе придется отбросить копыта!

Кейля ругала мужа, устраивала ему скандалы, но он не сдавался. Всю свою жизнь он работал у подрядчиков, которые частенько зажимали плату, обманывали его. В свободное время Тевье носился со своими ахдусниками, не ночевал у себя дома. Много раз Кейля терпела из-за него унижения и незаслуженные обиды. Ее мужа арестовывали, и тогда ей приходилось наравне с всякими женами воров стоять у ворот тюрьмы, чтобы передать Тевье посылку с едой. Нет, она никогда не была с ним счастлива. Даже в самые лучшие времена, когда Лодзь ходила в золоте, в ее доме царила нищета. Она не могла накормить детей досыта, не могла справить своим девчонкам приличного платья, как у людей.

Теперь, когда Лодзь остановилась, когда повсюду было пустынно, Тевье совсем не работал. Кейле оставалось только протянуть ноги на старости лет или стать побирушкой на потеху людям. Однако у Кейли был великий Господь на небесах. Хотя ее безумец муж все время твердил ей, что Бога нет, она никогда не верила ему и с ним не соглашалась. Пусть сколько угодно говорит, что Бога нет, своим мальчишкам и девчонкам с биржи, но не ей, Кейле. Она неуклонно соблюдала в своем доме предписанное Торой разделение между мясным и молочным, зажигала субботние свечи, советовалась по религиозным проблемам с раввином и выплескивала приготовленную на субботу еду, даже если молока в нее попало совсем немного. Тевье кричал на нее, смеялся над ней, издевался, злился на раввина, присваивающего, по его словам, деньги рабочих, и готов был есть трефную еду. Детям он тоже велел есть трефной бульон. Однако она, Кейля, слушала его не больше, чем уличного пса. Она силой отталкивала его от трефного горшка и выливала весь бульон в помойку.

— У своих приятелей ты можешь сколько угодно считаться большим мудрецом, — говорила она ему, — а у меня ты не стоишь даже ногтя с мизинца раввина. У меня в доме ты трефного жрать не будешь.

Правда, она не могла добиться, чтобы он, как положено, делал кидуш, а сама она не разбиралась в еврейской грамоте, и ей приходилось в канун каждой субботы и каждого праздника идти, словно вдове, к соседу, чтобы послушать кидуш у него. С этим она ничего не могла поделать, но кухня была ее, горшки принадлежали ей. Здесь она была неоспоримой хозяйкой, и на своей кухне она вела себя так, как должно еврейке. Ему, Тевье, приходилось есть у нее только кошерное. Она ни за что не дала бы ему цикория из молочного горшка, прежде чем пройдут шесть часов после того, как он ел кашу с животным жиром. Она и мезузу с дверного косяка не позволила ему снять. И учила своих дочерей еврейству, учила их произносить благословение перед едой и читать «Слушай, Израиль…» перед сном. Одну дочку, Баську, Тевье все-таки удалось втянуть в свое вероотступничество; сколько она, Кейля, ни предостерегала ее, сколько ни отговаривала иметь дело со своим сумасшедшим отцом, сколько ни предупреждала, что Баська плохо кончит, если будет слушать его речи, девушка была глуха к словам матери и льнула к отцу. И Бог ее, бедняжку, все-таки за это покарал. Она, Баська, молодой ушла из этого мира. Зато остальных дочерей Кейля сумела отдалить от отца, она очернила его в их глазах, смешала его с грязью. Таким образом она их спасла. Некоторые из них своевременно уехали в Америку со своими женихами. Младшие дочки остались в Лодзи. Но они даже не разговаривали с отцом, считали его помешанным, неудачником, который не заботится о своих детях, не ищет партии своим дочерям, а все время носится с чужими делами. И дочери Тевье взяли свою судьбу в собственные руки.