Книга Смута - Владислав Бахревский

– Гермоген жалеет Россию, – сказал тихо Иван Никитич, – но русских людей нисколько не жалеет.

– Скажи лучше, сам за себя дрожишь, – быстрым шепотком молвила Марфа Ивановна.

– Как мне не дрожать? Дрожу. За себя и за тебя, голубушку. Но пуще… – И поднял глаза на Михаила.

– Не трогай голубя, коли добра ему и себе желаешь. Ныне на Михаила Федоровича всей Руси упование. Люди знают, в ком и сколько золотников истинной царской крови. Иван Никитич подбежал к божнице, достал из-за иконы Параскевы Пятницы грамотку. Подал Михаилу, но тотчас забрал, положил перед инокиней.

– Гляди, вот роспись дружин и полков, которые на Москву устремились. По наши с тобой души.

– Не по наши. По изменнические.

– Ты читай! Что ни воевода – холоп Вора или Шуйского… Меня Годунов вон как отделал. Этакого ты Мише не желаешь, думаю.

– Ну чего так весь исхлопотался за пана Гонсевского? – грудным, тяжелым голосом вопросила инокиня. Куда только тишина ее подевалась! – Вот как придут те, кто идет, так Мишу и посадят на царство. Не пачкай черным белого как снег. Он перед Богом чист, а народу – за ангела.

– Ну, как желаете! – разом покорился Иван Никитич. – Коль сами умны, так на меня потом не пеняйте… Ныне зима у Русского царства, а как будет весна – все и всплывет наверх. Вся дохлятина, все нужники… И твое, Марфа, всплывет перед всеми. Не ты ли била челом Сигизмунду – пожаловать тебя, страдалицу, имениями?

– А я от грехов не открещиваюсь, не отмахиваюсь. Я как все вы. Но на Михаиле крапинки темной нет! – Простерла руки к сыну. – От самих птичек небесных и то заслоню, чтоб не закапали.

Тогда Михаил сказал:

– Матушка, святейший ныне под стражей и одинок. Благослови идти к нему за его молитвой.

Сыну Марфа Ивановна уступила без единого слова.

9

Иван Никитич привел Михаила в разоренный патриарший дом в ту самую минуту, когда от Гермогена стремительно вышел Гонсевский. Хотел проскочить мимо, но остановился, глянул на белого, бледного боярина, на румяного стольника, хотел что-то сказать, но только безнадежно махнул рукой. Пошел, но опять остановился, повернулся.

– Он слишком стар. Все худшее, что есть в русских, в нем сполна. Впрочем, испробуйте… Бог судья – я желал мира.

Едва переступили порожек кельи, Гермоген, сидевший у стола, остановил Ивана Никитича властным жестом руки:

– Ты ступай! Тебя глаза устали видеть. Больно частый ходок. – И улыбнулся Михаилу. – Как ты мужествен. Но как же ты кроток!

Михаил стоял посреди кельи, не смея с ноги на ногу переступить.

– Погляди на меня, погляди, подними очи смело, – сказал Гермоген. – Больше, может, и не доведется.

– Благослови, святейший.

– Благословляю.

Михаил счастливо устремился к патриарху, но подходил, однако, со смиренным непоспешанием.

– Стать у тебя истинная, от царя Константина, – сказал Гермоген, благословляя юношу. – Возьми скамейку, садись ближе. Погляжу на тебя. Нам с тобой и говорить много не надо. Для единых сердцем помолчать в согласии слаще пира и высокоумия.

Глядел стариковскими, совсем домашними глазами. Михаилу было неловко.

– Кротость – лучшая прибыль царству. Никогда не печалуйся, что не рожден помыкать ни полком, ни человеком, ни кошкой. Твоим благожеланием спасена будет.

Михаил поднял хорошие свои бровки – кто спасется? Не посмел спросить.

– Ступай, я утешен. – Гермоген положил на голову юноши большую свою руку. Ни тяжести, ни старческого холода: прикосновение легкое, ласковое.

Михаил встал, поклонился. Гермоген тоже встал и тоже поклонился.

– Святейший! – прошептал юноша смятенно и торопливо поклонился трижды, и трижды поклонился ему Гермоген.

У Ивана Никитича правое ухо было красное: уж так, видно, прижимался к двери.

– Что? – спросил племянника.

– Не знаю, – ответил Михаил растерянно.

– О чем говорили?

– Мы молчали.

Иван Никитич поглядел на Михаила обидчиво и быстро захромал прочь из опального дома.

10

В ночь на Страстной вторник все польское воинство спало, не снимая доспехов, а в городе даже собак не слышно было. Москва, утомленная долгим постом и молитвами, спала, как в забытьи.

Дождавшись рассвета, Гонсевский приказал полкам иноземного строя, предавшим русское войско в Клушине, построиться за Фроловскими воротами.

Вся свора доносчиков и соглядатаев навострила глаза и уши, но, хоть тресни, не с чем было бежать к хозяевам, никакой надежды на косточку.

В дозволенный для службы, в светлый час попы отпирали церкви, зажигали лампады и свечи, пели во имя Страстной седмицы пятидесятый псалом:

– «Помилуй меня, Боже, по великой милости Твоей, и по множеству щедрот Твоих изгладь беззакония мои.

…Окропи меня иссопом, и буду чист; омой меня, и буду белее снега».

Покряхтывая на утреннем, на колючем морозце, торговые люди отпирали лавки. Взбадривали себя и ранних покупателей окликами, присловьями:

– С Дарьей, с грязными пролубницами.

– Оклади пролуби!

– Мороз, вот тебе хлеб да овес! Убирайся подобру-поздорову!

Солнце взошло на небо ярое, от снега веяло припеком.

Хмурые польские дозоры, видя обычную мирную Москву, оттаивали, посмеивались над Гонсевским:

– Сам не спит, усопикий, и другим не дает, пикоусый!

Гонсевский, однако, покою не поверил… Приказал ротмистру Николаю Косаковскому все пушки, стоящие под стенами Кремля и Китай-города, поднять на стены.

– Матка Боска! – изумился вдруг ротмистр, надвигая железную шапку на глаза. Он только теперь понял: вереницы саней, запрудившие улицы, – это же злой умысел. Это же заслон от конницы. Во все стороны – затор. Явится ополчение Ляпунова – ни к одним воротам не пробьешься, чтобы остановить, помешать…

Ротмистр не выдал себя ни испугом, ни поспешным приказом.

– Господа! – окликнул извозчиков. – Помогите поставить пушки на стены.

– Сыскал господ! – Извозчики кто посмеивался, кто помалкивал, а кто ухом не вел.

– Господа! Я понимаю, вы хотите денег. Заплачено будет тотчас.

Махонький Аника на лошадке, добытой еще в Тушине, подъехал ближе, выскочил из саней, подбежал к пушке и, навалясь на нее грудью, пыжился, виляя задом. Извозчики, глядя на озорника, закрывались рукавицами, чтоб смехом не прогневить поляков. Поднимали воротники на шубах, валились в сани.

Жолнеры подходили к ним, совали в руки серебряные денежки, но извозчики отворачивались.

– Быдло! – взвился Косаковский. – У них заговор!