Книга Утраченные иллюзии - Оноре де Бальзак

В то время как старый кюре из Марсака подымался по ангулемским склонам, спеша осведомить Еву, в каком состоянии он нашел ее брата, Давид уже двенадцатый день скрывался почти рядом с тем домом, откуда вышел почтенный священник.

На площади Мюрье аббат Маррон встретил трех человек, из которых каждый был в своем роде примечателен и каждый мог оказать влияние на будущее и настоящее несчастного добровольного узника, а именно: отца Сешара, Куэнте-большого и тощего стряпчего. Три человека, три образа алчности! Но алчности столь же различной, как различны были эти люди. Один вздумал торговать своим сыном, другой своим клиентом, а Куэнте-большой покупал обоих негодяев, лаская себя надеждой, что их надует. Было около пяти часов вечера, и многие горожане, спешившие домой обедать, останавливались на минуту, чтобы поглядеть на этих трех человек. «Что за дьявольщина! О чем могут толковать между собою папаша Сешар и Куэнте-большой?..» — размышляли наиболее любопытные. «Ну, конечно, речь идет о бедняге, что оставил без куска хлеба жену с ребенком и тещу», — отвечали иные. «Вот и посылай детей учиться в Париж!» — изрек какой-то провинциальный мудрец.

— Э-ге-ге-ге! Какими судьбами вы очутились тут, господин кюре? — вскричал винокур, едва аббат Маррон показался на площади.

— Ваши близкие тому причиной, — отвечал старик.

— А полно, нет ли тут каких-нибудь затей моего сынка?.. — сказал старик Сешар.

— В вашей власти сделать всех их счастливыми, и даже без урона для себя, — сказал священник, указывая на окна, где из-за занавесей виднелась красивая голова г-жи Сешар.

В эту минуту Ева укачивала плачущего младенца, напевая ему песенку.

— Неужто вы принесли весточку о моем сыне? — сказал папаша. — А еще того лучше, не денежки ли мне несете?

— Нет, — сказал господин Маррон, — я несу сестре весть о брате.

— О Люсьене?.. — вскричал Пти-Кло.

— Да. Бедный юноша пришел пешком из Парижа. Я видел его у Куртуа, он умирает от усталости, от голода... — отвечал священник. — Ах, он так глубоко несчастен!

Пти-Кло раскланялся со священником и, взяв под руку Куэнте-большого, громко сказал:

— Мы обедаем нынче у госпожи де Сенонш, надо поспеть переодеться! — И, отойдя на два шага, шепнул: — Коготок увяз — всей птичке пропасть! Давид в наших руках...

— Я вас сосватал, сосватайте и вы меня, — сказал Куэнте-большой с лицемерной улыбкой.

— Люсьен мой товарищ по коллежу, мы с ним однокашники!.. В течение недели я у него кое-что разузнаю. Добейтесь церковного оглашения, я же ручаюсь, что упрячу Давида в тюрьму. А раз он будет заключен под стражу, моя миссия окончена.

— Ах! — проворковал Куэнте-большой. — Славное было бы дельце получить патент на наше имя!

Услыхав последнюю фразу, тощий стряпчий вздрогнул.

В это самое время к Еве входили ее свекр и аббат Маррон, который только что одним своим словом привел к развязке судебную драму.

— Послушайте-ка, госпожа Сешар, — сказал снохе старый Медведь, — что за истории рассказывает наш кюре о вашем братце!

— Ах! — воскликнула бедная Ева, пораженная в самое сердце. — Что же еще могло с ним случиться!

В ее восклицании чувствовалось столько пережитого горя, столько опасений, что аббат Маррон поспешил сказать:

— Успокойтесь, сударыня, он жив!

— Сделайте одолжение, отец, — сказала Ева старому винокуру, — позовите матушку, пусть и она послушает, что господин кюре расскажет нам о Люсьене.

Старик пошел за г-жой Шардон и сказал ей:

— Подите-ка потолкуйте с аббатом Марроном; хотя он и священник, а человек неплохой. Обед, пожалуй, запоздает, я ворочусь через часок.

И старик, равнодушный ко всему, что не звенит и не сверкает золотом, ушел, даже не подумав, какой удар ожидает эту старую женщину. Несчастье, тяготевшее над ее детьми, гибель надежд, возлагавшихся на Люсьена, неожиданная перемена в его характере, столь долго считавшемся стойким и благородным, — короче, все события, происшедшие за последние полтора года, состарили до неузнаваемости г-жу Шардон. Она была не только благородного происхождения, но у нее было благородное сердце, и она обожала своих детей. За последние шесть месяцев она перестрадала больше, чем за все время вдовства. Люсьен имел случай принять по указу короля имя де Рюбампре, вновь вызвать к жизни старинный род, восстановить титул и герб, стать знатным! А он упал в грязь! Мать судила Люсьена строже, нежели сестра, и с того дня, как ей стала известна история с векселями, она считала сына погибшим. Матери порой склонны к самообману, но они чересчур хорошо знают своих детей, которых вскормили, с которыми никогда не расставались, и поэтому г-жа Шардон, казалось, вполне разделявшая обольщения Евы насчет брата, прислушиваясь к спору, возникавшему иной раз между Давидом и его женой по поводу возможных успехов Люсьена в Париже, в душе трепетала за сына, страшась, что Давид окажется прав, ибо он говорил то же, что подсказывала ей ее материнская совесть. Она слишком хорошо знала впечатлительность дочери, чтобы делиться с ней своим горем, и была вынуждена молчаливо сносить его, на что способны только матери, глубоко любящие своих детей. Ева, с своей стороны, с ужасом наблюдала, как губительно отражались на матери горестные переживания, как старилась она преждевременно, как иссякали ее силы с каждым днем. Итак, мать и дочь искали спасения в той благородной лжи, которая никого не обманывает. Для несчастной матери слова жестокого винокура были последней каплей, переполнившей чашу ее страданий; г-жа Шардон почувствовала, что удар нанесен в самое сердце.

И когда Ева сказала священнику: «Сударь, вот моя мать!», когда аббат взглянул на это лицо, изможденное, как у престарелой, седовласой монахини, но умиротворенное тем выражением кротости и глубокого смирения, что свойственно религиозным женщинам, которые предают себя, как говорится, на волю господню, ему вдруг открылась вся жизнь этих двух созданий! Священник не чувствовал более жалости к Люсьену, их палачу. Он содрогнулся, вообразив, какие муки перенесли его жертвы.

— Матушка, — сказала Ева, утирая глаза, — наш бедный Люсьен находится неподалеку от нас, в Марсаке.

— А почему не тут? — спросила г-жа Шардон.

Аббат Маррон изложил все, что ему рассказал Люсьен и о своих лишениях в пути, и о несчастьях последних его дней в Париже. Он обрисовал терзания поэта, которые тот испытывал, когда до него дошла весть о пагубных последствиях его легкомысленного поступка, и то, как он теперь волнуется, не зная, какой прием ожидает его в Ангулеме.

— Неужто он и в нас потерял веру? — сказала г-жа Шардон.

— Несчастный прошел весь путь пешком, испытывая крайние лишения; он воротился в намерении вести самую скромную жизнь... искупить свою вину.

— Сударь, — сказала сестра, — несмотря на то, что он причинил нам столько зла, мне дорог брат, как дороги останки любимого существа; и, однако ж, я люблю его крепче, нежели любят своих братьев многие сестры. Он довел нас до нищеты, но пускай возвращается, мы разделим с ним последний кусок хлеба, — словом, все то, что он нам оставил. Ах, если бы он не покинул нас, не погибли бы самые заветные наши сокровища!