Книга Полуночные поцелуи - Жанин Бенедикт

за хрень? Ты мечтаешь о том, чтобы мы обнимались? В одежде? Серьёзно? На самом деле я оскорблена тем, насколько ты высокомерен.

Она запускает пальцы в мою кожу головы и тянет.

Очень порочное ощущение пробегает мурашками по моему позвоночнику. Это кажется таким чертовски реальным. Ее тело. Ее прикосновение. То, как она говорит. Даже то, что я чувствую. Все это кажется таким чертовски реальным, как будто я начал просыпаться и…

— Черт, — произношу я, ни к кому конкретно не обращаясь, меня охватывает скептицизм. В моей голове громко звучит сигнал тревоги, требующий внимания. Внезапно я насторожился. Я пытаюсь приподняться. Я несколько раз моргаю, мои глаза сухие, а зрение расплывается от пронизывающего прохладного утреннего воздуха.

Она здесь, подо мной. Темно, но свет снаружи проникает сквозь щели в моих жалюзи, подсвечивая ее полупрозрачными серыми полосами. Она — воплощение покоя и удовлетворенности, ее грудь вздымается при каждом выдохе и вдохе.

На ее лице появилась улыбка, о которой я мечтал. Она перемещает свои руки к передней части моего тела, проводит ими вниз по моему торсу, затем опускает их под мою ребристую майку. След ее прикосновений на моей коже обжигающий. По моим рукам пробегают мурашки.

Я ошеломлен, мой рот приоткрыт в безмолвном шоке. Я не смею моргнуть, боясь, что все это исчезнет.

Она тоже не моргает. Ее пристальный взгляд скользит по мне слева направо с нежностью, от которой у меня мурашки бегут по коже. Она глубже зарывается в мою пушистую постель, выглядя почти капризной.

— Кто ты такая… Как ты… ух… Почему ты… Я в замешательстве.

Она хихикает.

— Ясно. Потребовалась целая вечность, чтобы разбудить тебя

— Что ты здесь делаешь? Ты— ты настоящая? Ой. О, нет, — мой желудок переворачивается от ужаса. — Я наконец-то сошел с ума?

— Наконец-то? — она брызжет слюной, сосредоточенная на моем непреднамеренном промахе. — Что ты подразумеваешь под «наконец-то»?

Я слишком занят, сходя с ума, чтобы успокоить ее насчет своего душевного состояния. Холодный пот стекает у меня по спине, руки дрожат, как желе, а учащенное сердцебиение немного пугает меня. Близость к ней не помогает, и маленькая часть моего мозга — та, что очень возбуждена и очень громкая — отвлекается.

Я слишком хорошо помню ее изгибы, ее щеки, округлые и красные, блеск в ее глазах и тот факт, что мы находимся в оптимальной позе для глубокой любви.

Приостановись. Неужели это сон внутри сна? Если да, то является ли это началом мокрого дела?

Нет, этого не может быть. Я уже убедился, что это реально. И если это реально, и Грета действительно здесь, в моей комнате, подо мной, тогда приличия диктуют, что разговор должен предшествовать любому поцелую в попу, воображаемому или нет.

В знак своей воли я неохотно распутываю наши конечности. Она немного сопротивляется, наполовину протестуя, но смягчается, когда я твердо настаиваю на том, чтобы ослабить ее хватку на мне.

Включив свет, я даю себе минуту собраться с мыслями, прежде чем повернуться лицом к женщине, которая распоряжается моим счастьем. У меня захватывает дух от ее вида, от света, прогоняющего тьму, которая ранее скрывала безупречное великолепие ее внешности. Левая сторона моей груди трепещет и чешется, сдавливая узкий канал моего горла, вызывая яростное биение в области шеи.

— Грета, — я тружусь над тем, чтобы вернуть себе способность выражаться ясно. У меня в голове все путается, когда ее глаза темнеют и она оглядывает меня с ног до головы. Многозначительный взгляд переходит прямо на мой член. Любая моя способность формулировать связные предложения, черт возьми, даже соединять буквы в слова, исчезает, мои мысли поглощены Гретой.

Грета, Грета, Грета.

Она выпрямляется на кровати, одеяло накрывает ее ноги, на ней моя майка. Если она пришла сюда, чтобы медленно убить меня, то у нее это получается чертовски вкусно. Семнадцать даже не мое любимое число, но то, как она его носит, делает его главной ценностью моего существования.

— Отис, — беззаботно произносит она. Из ее уст мое имя звучит как мед, и я глотаю снова и снова, желая насладиться насыщенным вкусом.

Возьмите два.

— Что ты здесь делаешь?

— Сплю.

— Но почему?

Ты знаешь почему, тупица. Что тебе следовало бы спросить, так это как. На самом деле, это тоже не имеет значения. Взлом и проникновение являются преступлением только в том случае, если они нежелательны, а это прямо здесь определенно не нежелательно. И легко догадаться, почему она здесь, но этого недостаточно. Что мне нужно, так это окончательное и неоспоримое признание. Мне нужно, чтобы она это сказала.

И она так и делает, ее глаза решительно прищурены, а плечи расправлены в знак убежденности.

— Потому что я устала ждать подходящего момента. Ты же знаешь, я не очень терпелива.

Треска, одетая в надменный костюм, могла бы влепить мне пощечину, и я все равно не был бы так одурачен.

Она продолжает, несмотря на тупой, расстроенный взгляд, который я бросаю на нее, ее речь решительна.

— Я не хочу ждать. Я не хочу ждать подходящего момента, чтобы, черт возьми, это ни значило. Я не хочу ждать полуночного поцелуя. Я не хочу ждать какого-то чувства. Я не хочу… — она запинается, сжимая простыни так крепко, что костяшки ее пальцев белеют. Ее дыхание учащается. Она отрывает от меня взгляд, чтобы запомнить узоры на моих простынях, и так тихо, что мне приходится наклониться вперед, чтобы расслышать ее слова, она опустошает меня, превращая мою реальность в свою, границы между нашими мирами переплетаются. — Я не хочу, чтобы ты ждал и надеялся на то, что у тебя уже есть.

Затем она встречается со мной взглядом, нерешительность исчезла. Ее лицо светится, черт возьми! Чем бы то ни было, что делает ее существование самим светом моей жизни. Она облизывает свои прелестные губки и трет их друг о друга, вероятно, чтобы придать себе еще больше смелости, в то время как я изо всех сил пытаюсь удержаться на ногах, опираясь рукой о стену, чтобы сохранить хоть какое-то вертикальное положение.

Но это оказывается слишком сложно, поскольку она продолжает говорить, терзая меня недоверием, радостью и облегчением. Я прибегаю к тому, чтобы прижаться спиной вплотную к стене.

— Ты мне нравишься, Отис. Ты мне очень нравишься. Визжать и хихикать при мысли о тебе.

Нравлюсь, она сказала.

Это не «люблю», но это первый шаг. А в случае с Гретой любое подобие чувства было тщательно обдумано и взвешено, прежде чем выразить, что делает это чувство еще более монументальным. У меня подгибаются колени.