Книга Записки датского посланника при Петре Великом. 1709–1711 - Юст Юль

В полночь мы пришли в Кэггскую бухту к датскому флоту. Тут вице-адмирал Юль, ныне покойный, снабдил меня компасом и песочными часами. Морскую карту я имел сам. Впрочем, впоследствии опыт показал непригодность для нас (этих предметов); ибо, вследствие легкости яла, компас не имел никакой устойчивости, и (уже) при малейшем волнении (стрелка его) бегала кругом. (Ввиду этого) мы шли почти наугад. Вдобавок не представлялось возможности (развести) огонь, чтоб согреть пива или вина, а тем менее сварить какую-либо пищу.

Утром, выйдя (из Кэггской бухты) в море, мы очутились среди шведских военных кораблей, конвоировавших шведские транспорты. Мы показали (им) шведский флаг, к счастью при нас имевшийся, и они не остановили нас. Затем, держась при сильном ветре токийского берега, мы подошли на расстояние трех миль к Борнгольму. Тут боковой или, скорее, противный ветер стал так свеж, что мы должны были повернуть и спуститься по ветру обратно к Мээну. (Близ этого острова) нас преследовал (и загнал) на мель один датский крейсер. Так как мы не знали, друг ли он или недруг, то и не решились ему довериться.

На Мээне я подвергся большому искушению. На яле никто, кроме меня, не знал, куда мы должны идти, но (экипаж) догадывался, что (нам предстоит) дальнее плавание. (Между тем) наш ял уже показал свою непригодность для борьбы с непогодой, и это нагнало на (моих людей) такой страх, что (они не решались) ехать дальше. Петр Флювер, которому (перспектива) этого путешествия, по-видимому, тоже была не особенно (по сердцу), исподтишка настроил их так, что они взбунтовались и открыто (заявили) мне, (что) отказываются от дальнейшего плавания на яле. Видит Бог, что (и) мой дух был всецело (охвачен) тревогой, но я (поневоле) должен был заглушить в себе собственный страх и — насколько умел в таком состоянии — притвориться, что (ничего не боюсь). Я пригрозил им, что в случае отказа продолжать путешествие, я тут же с помощью властей закую их всех в цепи, и (объяснил им), что, во всяком случае, (на яле) самому мне придется не лучше, чем им. Увидав, что (сопротивление ни к чему не приведет), они несколько смирились.

30-го ночью мы пошли от Мээна на веслах и, не переставая грести, 1 августа прибыли в Рэнне, на Борнгольм, где (по причине) противного ветра остались до 4-го. (Затем пустились далее), обошли Борнгольм кругом, с севера, и прогребли до самой Померании. Здесь (мы) вышли на берег по сю сторону Riigshdfd’a и поели у одного крестьянина. Через три часа ветер в первый раз стал для нас благоприятным. Сев на ял, мы тотчас вышли в море, но после полуночи испытали такую непогоду — с громом, крупных градом, вихрем и волнением, — что, казалось, не было ни малейшей надежды на наше спасение, и я завернулся в плащ, ожидая каждую минуту быть погребенным в море… При всем том путешествие наше, (сопровождаемое) многими сменяющимися удивительными случайностями, продолжалось.

8 августа, когда мы были между Либавой и Виндавой, (около) Курляндии, поперек нашей лодки разбилась волна, так что лодка наполнилась почти (до краев) водой, даже легла на бок, и трое (из наших) людей упали в воду, (но) в конце концов мы снова втащили их обратно в ял. Во время этой суматохи я вскочил на борт, а когда лодка встала, то опять соскочил в нее. (При этом) я рассчитывал, что, если ял опрокинется, я сяду верхом на киль и меня, быть может, вынесет куда-нибудь на берег или вытащат другие плаватели… Однако Бог спас нас еще (раз). Мы стали на якорь среди бушующего моря и вычерпали из яла воду.

Во время этого плавания мы испытали и голод, и жажду, так как не могли везти с собой необходимых (припасов), а тем менее готовить что-либо и разводить огонь; (к тому же) мы постоянно мокли; однако все это было еще выносимо, пока у нас оставались хлеб и водка, которыми мы запаслись, хотя хлеб и был подмочен морской водой. Но что было всего тяжелее, это то, что, как сказано, по причине легкости яла, компас не имел устойчивости и не мог указывать путь. Да и среди (экипажа) никого не было, кто умел бы проложить курс на карте, так что нам приходилось весьма плохо. (Что меня касается), то, любя море, я в прежние мои плавания научился пользоваться картой и (умел) проложить курс. (К тому же) ранее я проезжал здесь (как) сухим путем, (так) и водой, а потому мог руководствоваться и знанием берегов. Делал я что мог, но по непривычке к морю не всегда-то особенно верно (держал) курс. Так, однажды на 24-часовом пути мы (ошиблись) — Петр Флювер на 12, а я на четыре мили, предположив, что мы ушли дальше, чем были (на самом деле).

Наконец, за недостатком в съестных припасах, мы (предоставили морю) выбросить нас на курляндский берег, почитаемый всеми мореплавателями столь опасным, и только тут хорошенько опознались. Вышли мы на берег вброд и наподобие настоящих аргонавтов вынесли ял на луг, — ибо сидел он в воде всего на два фута или на один локоть, — и оставили на нем флаг и вымпел, (которые продолжали) развеваться (и) на суше. Для береговых крестьян зрелище это было необычно. Увидав, что в нашей лодке (только) люди да несколько ружей и пистолетов, они приняли нас за морских разбойников, на которых мы (действительно) всего более походили. Наконец мы зашли к одному из крестьян, где нас за деньги накормили и напоили… Все мы испытывали сильный голод и жажду. На мое счастье, проезжая ранее в том же году чрез Курляндию, я записывал для памяти в свой дневник необходимейшие в путешествии слова по-курляндски. Журнал этот я имел (теперь) при себе в кармане. Я вынул его и как умел воспользовался записанными в нем словами. Убедившись, что я немного понимаю по-ихнему, и (услыхав, что я) осведомляюсь об одном господине, которого они хорошо знали и который, как оказалось, жил так поблизости, они стали относиться ко мне с большим доверием.

Тут я не могу (обойти молчанием) любопытное приключение, из которого видно, как я (чуть было не) попал впросак, (связавшись) с [этим] глупым и строптивым человеком, Петром Флювером. Из деревни, близ которой нас выбросило — или, вернее, (сами) мы выбросились, — я поехал верхом в Виндаву купить для (своих) людей съестных припасов. (Флювер) напросился ко мне в спутники… Будучи вынужден скрываться и (имея при себе) королевский паспорт, в котором, на случай встречи в море со шведами, я назван был купцом, путешествующим по своим делам, я не мог выдавать себя за кого-либо иного (как за купца). Ввиду этого мы условились с Петром Флювером, что дорогой, в случае расспросов, он будет объясняться по-голландски и выдавать себя за голландского шкипера, я же буду говорить по-немецки и (выдавать себя) за купца, что и он (со своей стороны) будет подтверждать. Но не успели мы доехать до (Виндавы), как он уже (несколько раз) переменил (свои показания). Был он то голландцем, то норвежанином, то (уже) я не знаю кем. Благодаря таким (разноречивым заявлениям), я (в глазах встречных) являлся лгуном, так как, по соглашению (с ним, продолжал) называть его шкипером, а себя купцом. Вследствие этого во мне стали подозревать шведа и нас вежливым образом чуть не арестовали, (задержав) в доме у бургомистра. Как я узнал впоследствии, (курляндцы), из страха к русским, бывшим в то время хозяевами во всем княжестве, собирались заковать нас и отправить в Ригу, так как принимали нас за шведов, ибо не могли поверить, что мы датчане, проехавшие столь дальний путь в такой лодке. Я догадался об этой беде и для нашего спасения (стал) осведомляться о разных курляндских дворянах, с которыми познакомился год тому назад в Данциге. В числе других я назвал (и) ныне покойного обер-гауптмана, по-нашему штифтс-амтсмана, Кошкуля. Услыхав, что я его знаю и желаю с ним говорить, (виндавские власти), чтоб узнать истину, послали к нему со мной за милю с четвертью верховного гонца. Перед тем как туда ехать, я заказал, что было нужно для продолжения путешествия, и, когда сказанный обер-гауптман велел сказать виндавцам, что я действительно тот (самый человек), за кого себя выдаю, (мы) избежали упомянутых (ожидавших нас) неприятностей, беспокойств и замедлений. При этом (случае Кошкуль) сообщил мне, как предполагали поступить с нами в Виндаве. После того (курляндцы), относящиеся к чужим, в особенности же к датчанам, (с крайней предупредительностью), стали в отношении нас отменно вежливы и услужливы, так что мы задешево получали все, что требовали и что (только) можно было добыть.