Книга Алина: светская львица - Валерий Бондаренко

— Пушкин? Который?

— Наш великий поэт. Его молодость всем известна. В тридцать он женится на девушке осьмнадцатилетней, — он, не раз и не два переболевший гонореей! Он безрассудно страстно, вполне пиитически ищет ее руки, хотя ясно как день, что у него нет средств, у нее нет чувств и что с ее красотой и с его известностью их ждут в свете одни соблазны. Уже через два года он изменяет ей, однако ж ревнуя ее к любому взгляду, к любой улыбке, обращенным ею к человеку, имя которого она вряд ли помнит…

— Говорят, она неумна… — заметила Алина.

— Она неумна?.. Впрочем, возможно. Она между тем скромна, слишком скромна, эта его мадонна! Поверь мне: брак с таким человеком был странен ей. Муж едва ли ее не пугал своей внешностью безобразной и этой пылкостью неуемной… Я же вижу, что в душе она холодна как лед. Ее мать, пьяница и почти сумасшедшая, отдавалась чуть не при ней лакеям! Вот и представь, что может испытывать к любви мадам Пушкина, кроме, может быть, отвращения…

— А между тем это не так, Жюли! Неделю назад я услышала разговор, который…

— Д’Антес? — тотчас перебила ее Жюли, прищурясь.

— Нет, этот отец его…

— Или любовник. Так о чем, бишь, они болтали?

Алина вкратце пересказала.

— Бедняжка! — вздохнула Жюли. — Итак, она его все же любит…

— Кого же? Д’Антеса? Но он пустейший малый, совсем не способный на чувство!

— Как видишь, способный!.. Он предлагал ей бежать, предлагал ей руку, отверг эту Мэри, — глаза Самойловой заблестели.

— Это она ему отказала, — перебила ее Алина.

— Поверь, только по небрежности его, а небрежность-то от любви к другой. Как странно! А впрочем, барону, кажется, двадцать пять…

— И танцорки уж мало ему, — ехидно возразила Алина. Ее задело, что д’Антес способен на чувство.

Самойлова сжалилась над подругой, улыбнулась совсем простодушно. Сказала:

— Он пылкий, как все французы… Увлечься, пожалуй, может.

— Но и она не лед вовсе…

— Муж раззадорил ее за пять-то лет… Только разве нам, женщинам, одно это нужно? О нет! Она тронута самоотверженностью такого чувства!

— И только?

— Мы не знаем себя. Нам кажется: вот в нас одно лишь сочувствие, а это любовь до гроба. Зато пылкая страсть испаряется вдруг мгновенно! Все это истины пошлые, может быть, но под ними струятся слезы…

От Жюли она вернулась поздно. Весь вечер говорили о дядюшке, о Базиле. Алина открыла ей эту тайну. Но Жюли сказала, что для нее она вовсе не новость, что весь свет знает месье Уварова с самой интимной его стороны и что уже с год в обществе бродит эпиграмма Пушкина на него и на князя Дондукова-Корсакова, первого друга дядюшки.

— Он зол на весь мир за свой грех и позор, дражайший твой дядюшка, — однако без греха жить ему не получится, — смеясь, заключила Жюли. — Хотя кто ж виноват, что ему так лучше? Однако дядюшка твой мстителен, аки бес. Пушкин с огнем играет…

То же год назад сказала Мэри!

Итак, к себе Алина вернулась уж за полночь. По всему дому горело лишь три окна, в кабинете дядюшки и в библиотеке. Чья-то карета ждала у подъезда.

Раздевая ее, Глаша между прочим вздором сказала, что к дядюшке явился «важный такой господин, только уж больно склизкий», что они заперлись у дядюшки и что Базиль сейчас вместе с ними.

Сердце у Алины так и зашлось, — увы, уже только от любопытства! Оставшись одна, она запахнулась в халат и, рискуя встретиться с какой-нибудь чудовищной крысой, пошла на черную лестницу.

Дверь, конечно, была закрыта. Но вот голос, — его Алина слышала очень ясно! Это был голос… отца д’Антеса!..

— Император говорил с Жоржем месяц назад и решительно велел ему остепениться.

— Не рано ли? — медово встрял Базиль.

— Увы, он сказал дословно: «Прекратите же, наконец, компрометировать известную вам особу! Я стою на страже общественной морали в этой стране, и я не позволю вам этого забывать, молодой человек! Женитьба, — вот что избавит вас от романтических разных бредней…»

— Он же замужем… — хихикнул Базиль опять. Однако ж дядюшка резко его прервал:

— Молчите! Все серьезнее, черт возьми… — («Ах, представляю: в такие минуты он бывает бледен как смерть; глаза его горят серым каким-то блеском; черты лица каменеют; он становится красив адски».) — Дальше, сударь!

— Дальше вы почти все знаете, милый мой! Жорж был вне себя от этого разговора. В отчаянье он сделал предложенье Барятинской — и отказ! Тогда он вбил себе в голову, что любит одну свою Натали… Ах, это же, наконец, ужасно!..

— Воображаю, — хихикнул Базиль, но, видно, тотчас прикусил язычок под взглядом дядюшки.

— Он вынудил меня трижды нести ей влюбленный вздор, — жаловался посланник. — Предлагал ей бежать, предлагал руку и сердце, — и это ей, с ее четырьмя детьми! А царь точно следит за ним: по службе одни придирки, Жорж не вылезает с гауптвахты… Женитьба! Какой кошмар! Нам только этого не хватало…

Геккерн застонал, и это был неподдельный, сердечный стон!

— Барон, все не так уж и страшно, — перебил его дядюшка в нетерпенье. Очевидно, он что-то судорожно соображал. — Что ж дальше?

— Вот и я бы это хотел узнать! — отвечал де Геккерн устало. — Для того приехал я к вам, умнейшему человеку в России. Надо сделать так, чтобы Пушкины покинули Петербург…

— Никогда! — Дядюшка бормотнул это совсем невнятно. Мысль его работала лихорадочно. — Пушкины не уедут. Царь не допустит ее отъезда…

— О! Неужели?! — вскричал барон.

— Понимайте все как хотите! — раздраженно и точно испугавшись отрезал дядюшка. — Я же наверное знаю, что здесь имеется много тонких, очень тонких расчетов и обстоятельств. И потом…

Он, однако же, замолчал. Алине показалось, будто дядюшка видит ее сквозь створку двери. О, эти его глаза, — серые, пристально-тихо злые…

— Пройдемте все-таки в кабинет, — сказал дядюшка.

Они вышли из комнаты. Больше ничего расслышать было невозможно.

Утром дядюшка как-то странно, изучающе на нее посмотрел. Или Алине показалось это?

Зато Базиль проявил неожиданное упорство: на все разговоры о Пушкиных он отвечал молчаньем почти торжественным.

Из дневника Алины Осоргиной: «4 ноября. Погода стоит ужасная, снег с дождем и холодный ветер. Я тотчас поспешила на зов милой моей больной, которая и впрямь немножко простыла. Однако новость, конечно, не это.

Увы, сезон начнется, кажется, страшною катастрофой. Может статься, одной — и самой крупной — звездой на петербургском хмуром небе станет в ближайшее время меньше. Но все по порядку. Позавчера мадам Пушкина вконец оскандалилась. Под вечер она явилась к княгине Вяземской вся впопыхах и объявила ей, будто д’Антес заманил ее в дом госпожи Полетики и там грозился убить себя, ежели она ему не отдастся! Ах, каково! Пушкина, не ожидая, видно, такого следствия своего кокетства и видя, что все всерьез, закричала. На шум вбежала маленькая дочь Идалии Григорьевны. И под прикрытием изумленной девочки (однако какой получен урок ребенком!) прекрасная Натали бежала в объятия долга…