Книга Царь Борис, прозваньем Годунов - Генрих Эрлих

Как забыть?! Конечно, не забыл. Более того, с первой минуты нашей встречи ждал этих слов. Ведь не о жизни же пришел ко мне Никита Романович говорить ночью, переодетый в холопскую одежду. Видно, совсем плохи его дела, и он надежду утратил, коли ко мне за помощью пришел. Был я в его списке наверняка последним, а остался единственным. Ну как я ему мог отказать?!

— Проси все, что угодно, — сказал я ему просто.

— Я всегда в тебя верил, князь Юрий! — с видимым облегчением воскликнул Никита Романович и, собравшись с мыслями, продолжил: — Ополчилися враги на наш род, решили извести его под корень. А все этот змей, Малюта! Даже не понимаю, как он нас всех обошел, как в доверие к Ивану вкрался. Он и на наших ближних наушничал, мы опомнились, да уж поздно было. Яковлева Семена Васильевича под плаху подвел. Насилу отбил. В ногах у Ивана валялся, говорил ему, что Семен преданнейший человек, с первых дней опричнины с нами, верой и правдой служил. А Иван мне: разбойник он и душегуб. Как будто разбойник и душегуб не может быть верным слугой! От царского гнева я Семена уберег, а вот от земского не сумел. Малюта и из могилы нас достал. Он же земским все сообщал, кто в каких походах участвовал, кто какие города и уезды в смирение приводил, кто сколько изменников государевых изничтожил и как. Такая летопись вышла, тебе и не снилось. По Малютиной сказке Семен и угодил на плаху А с ним сын Никита. Мальца-то за что?! За ним всего грехов-то числилось, что две деревни спалил, да и те по басмановскому приказу. А другие Яковлевы, Василий и Иван Петровичи, их после московской битвы палками забили, а они всегда были только по военной части, ни по какой другой. За родню нашу принялись, недавно великого боярина Шереметева, Ивана Большого, заставили в монахи постричься. Сам знаешь, сколько опальные в монастырях живут. Одно утешение, что в святом месте удавят. Да ладно бы мужской род изводили, так и женщин с детьми не жалеют. Дочь Василия Михайловича, царствие ему небесное, зарезали…

— Это которую, Авдотью или Марию? — уточнил я.

— Авдотью.

— Она, помнится, за князем Михаилом Черкасским была?

— За ним, но не в этом суть, она мне племянница двоюродная кровная. А с ней и сына ее малолетнего, единственного удавили. Куда это годится?!

— Да, это, пожалуй, лишнее, — согласился я.

— Лишнее! — недовольно буркнул Никита Романович и вновь повторил: — Лишнее… Вот ты род наш саранчой обзывал… Было, было, мне же доносили, — отмахнулся он от моего протестующего жеста, — забудем, не время сейчас обидами старыми меряться. Сам посуди: один я остался. Был род, такой, что в царских палатах тесно, а теперь оглядываюсь вокруг — одни кресты, да и те не у всех. И для меня уже плаха стоит и топор навострен, это мне в доподлинности известно.

— Помилуй, Никита Романович, — прервал я его, — да не преувеличиваешь ли ты? Обжегшись на молоке, не дуешь ли на воду? Бог с ними, с Захарьиными, с Яковлевыми, с Юрьевыми, понятно, что у тебя о них сердце болит, они тебе родня, но нам до них дела нет. Ты же другое дело, ты к нашему роду плотно прилегаешь, без нашего дозволения тебя пальцем никто не тронет.

— Да уж есть приказ! — взвыл Никита Романович. — Я тебе о чем толкую?! Не во сне же мне двести стрельцов приснились, что окружили наш двор неделю назад ночью. Ох, нелегкая меня в Москву принесла! Прослышал я, что ты возвращаешься, вот и решил перехватить тебя, переговорить о делах наших скорбных. Хорошо еще, один приехал, детей по разным деревням да монастырям разослал, чтобы схоронились на время. Надо же, только-только после пожара отстроились, а тут налетели, меня искали, не найдя же, принялись все грабить и крушить, ничегошеньки не оставили. Не поверишь, надеть на себя было нечего, когда вылез я на следующий день из подвала потайного. Как скатился туда с постели в одной рубашке ночной, так в ней и остался. И обратиться не к кому, потому что одна ненависть и предательство вокруг. Спасибо купцам английским, не забыли милости наши былые, дали дерюгу, чтобы прикрыть наготу мою. А тут еще вести стали слетаться из ближних вотчин, все то же, приходят за мной да за детьми, а как не найдут, так грабить принимаются. Думаю, что и в дальних то же самое происходит, только вести дойти не успели. Разорен, подчистую разорен и в рубище ожидаю казни позорной. Не за себя прошу! — вскричал вдруг Никита Романович. — За детей! Их спаси, князь светлый! Сирот беззащитных!

Я стал припоминать: Федор, Александр, Михаил, Никита, Василий, Иван, Анна, Евфимия, Марфа, Ирина, Анастасия. Даже сбился, чего со мной отродясь не было. Да, силен Никита Романович! И детки ему под стать, один Федька окаянный чего стоит. Уж никак на сироту беззащитную не похож. Впрочем, кто в земле Русской в животе своем волен?

— И что же я могу сделать? — спросил я.

— Сходи к князю Симеону, он тебя послушает. С боярами-то я как-нибудь договорюсь, они против меня ничего не имеют, разве что Шуйские, но я уже им вотчины их вернул, так что и они крови нашей не жаждут, но, если князь Симеон свой приговор вынесет, они поперек его слова не пойдут.

Насчет бояр он, пожалуй, прав, подумал я тогда. Никита Романович — он хитрый, он в опричных безобразиях никак не светился. Никаких постов громких себе не брал, других вперед выставлял, сам же довольствовался званием дяди царя, ему и этого с лихвой хватало. Я-то знаю, как в действительности обстояло дело, ведь Иван несколько лет только Никиту Романовича да Федьку слушал, все по их слову делал, но перед миром Никита Романович выступал всеобщим благодетелем и защитником.

— Это все Малюта зловредный! Он меня перед князем Симеоном оговорил! Чтоб ему в аду жарко было! Да еще Годуновы, они теперь при дворе Симеоновом в силе, он их, а не бояр слушает!

Да, подумал я, Годуновы в Слободе много чего понасмотрелись, их, пожалуй, Никита Романович не обманул. А уж Скуратов в иных делах даже больше меня знал. То-то он так Романовых ненавидел. Взаимно.

— Почему же ты думаешь, что князь Симеон меня послушает? — удивился я.

— Так ты же старший в роду! — в свою очередь удивился Никита Романович.

— Князь Симеон все же постарше будет, — протянул я.

— По возрасту, конечно, но он же тебе племянником приходится! — воскликнул Никита Романович, раздосадованный моей недогадливостью.

— Племянником! — вскричал я, хлопая ладонью по лбу. — О Господи! Помилуй нас, грешных!

— Вот и я о том же! — подхватил Никита Романович, по-своему поняв мой возглас. — От него пощады не жди. Только на тебя, князь светлый, уповаю. Съезди в слободу! Памятью брата твоего блаженного умоляю! Любовью царя молодого! Сирот пожалей!

Но я его уже не слушал, я весь был в обуревавших меня мыслях.

— Ты иди, Никита Романович, — сказал я ему, — не волнуйся, все сделаю, завтра же с утра и отправлюсь. А сейчас мне подумать надо, крепко подумать. Извини, что не провожаю.

Что-то такое, наверно, сказал, потому что когда очнулся, то Никиты Романовича в палате уже не было, а свечи сильно оплыли. Насчет мыслей и подумать — это я загнул. Не мог я ни о чем думать. И мысль была всего одна, на разные лады звучавшая в голове: вот и сыскался племянничек!