Книга Проклятие обреченных - Наталия Кочелаева

Но дело было сделано. Толстенькая, розовенькая малышка, дочь, не шла у него из головы, к тому же Галка назвала девочку Дашей, рассчитывая то ли призвать на нее незримое покровительство покойной хозяйки квартиры, то ли смягчить сердце Вадима, который был привязан к тетке… Как бы то ни было, расчет оправдался.

У Анны же дела обстояли хуже. Вадим опасался даже ходить в больницу, каждый раз в разговорах врачей ему слышалась все более близкая угроза – его готовили к мысли, что ребенка сохранить не получится, все чаще звучали слова: «Вы так молоды, у вас еще будут детки». Но все же решились рискнуть, и сделали Анне кесарево сечение, и достали из ее конусообразного аккуратного животика мальчишку, пусть и недоношенного, но все же пацана! Он был очень маленький и сморщенный, как старичок, он не мог сам сосать и не плакал басовито, как полагается, а тихо, по-стариковски же хныкал, словно жаловался на свою слабость. Но все равно это был мальчишка, сын. Сын! Вадим был счастлив, хотя у него начались действительно тяжелые времена. То все были цветочки, а вот теперь пошли ягодки! Анну наконец-то выписали из больницы, а мальчика оставили, и к нему Вадим продолжал ездить, возить молоко, сцеженное женой. Вадиму казалось, что это будет длиться бесконечно, что его сын уже долгие годы прикован к постели… Но однажды его все же разрешили забрать домой, потому что жизнь мальчика отныне была вне опасности.

Родители были вне себя от счастья, но счастье их было трудным. Анна, нервная и издерганная после долгого заключения в больничной палате, после всех опасностей, что грозили ей и ее ребенку, не справлялась с сыном, боялась взять его на руки, боялась ему повредить, слушала его слабый плач и сама плакала вместе с ним. Римма, что бы она ни говорила раньше, помогала дочери мало, придерживалась своего прежнего образа жизни, только «общалась с прекрасным» теперь чаще, причем в наушниках. Зато настояла на том, чтобы мальчика назвали Сережей «в честь его деда, моего отца». Ну что ж, Сергей так Сергей, имя не хуже прочих.

Вадим старался помогать жене, но ему нужно было зарабатывать деньги, да и потом, не мог же он кормить ребенка грудью при всем своем желании! Потом у Анны кончилось молоко, и это неожиданно принесло всем облегчение. Вадим достал ящик детского питания – самое лучшее, французское! – оно Сереже понравилось гораздо больше, чем мамкина худосочная сиська, пацан стал поспокойнее и даже поправляться начал!

Любую трудность Анна воспринимала как катастрофу.

– За что мне такое? Опять отключили горячую воду, куча пеленок скопилась, что делать-то! А мои руки, во что они превратились от этой бесконечной возни с водой?

Вадим безропотно принимал претензии и делал, что мог, – добывал бумажные подгузники, бывшие еще редкостью «памперсы», потом купил хорошую стиральную машинку и поставил в ванной дорогой водонагреватель. Машинку жена так и не освоила, и Вадим научился стирать пеленки сам – ему нравилось нажимать кнопочки, подсыпать порошок, глядеть в круглое окошечко на мыльный водоворот, нравился солидный гул, с каким машинка сливала отжатую воду. За все это немало было плачено. Акатов тайком курил, присев на край ванны, но все думал: а как же вот деревенские бабы раньше детей поднимали? Хотя бы мать его – она троих детей вырастила, стирала в корыте руками, и ничего, ни разу не пожаловалась, только если уж слишком извозишься, наподдаст сзади скрученным в жгут полотенцем. И еще думал: а как же Галина? Справляется, ничего? Ей-то не привыкать, она не такая неженка, как Анна.

А она всегда находила на что пожаловаться:

– Я совершенно испортила фигуру, вынашивая твоего сына!

На ближайший праздник Анна получила в подарок дорогой велотренажер, хотя муж тайком думал, что, во-первых, полнота жену красит, а во-вторых, что она бы быстро вошла в форму, кабы чуть больше шустрила по хозяйству!

Но тем больше ему нравилось бывать в теткиной квартире. Там пахло детской присыпкой и молоком, там Галине удалось создать настоящий, уютный дом, а не просто жилье. Маленькие комнаты, низкие потолки, старая мебель – но всегда чисто, ногам приятно ступать по веселым дорожкам, тихо бормочет радио в прибранной кухоньке, пахнет пирожками, упитанная малышка гулит в кроватке. Хозяйка в роскошном халате, то и дело распахивающемся на цветущей груди, разливает чай и улыбается.

А дома… Дома, в «генеральских» хоромах, сквозняк гуляет по голому паркетному полу, углы огромных комнат всегда темны. В одной комнате теща наслаждается мазурками Шопена, в другой нельзя шуметь, там спит сынишка, а в кабинете Анна остервенело крутит педали тренажера и то и дело соскакивает, чтобы покрутиться уже перед зеркалом – замерить веревочкой свою талию. Трет шрам от операции кремами из разных баночек. Лучше б щей наварила, нельзя же мужика на одних бутербродах держать!

Тем не менее Вадим все так же любил жену. Просто Галина была проще, ближе… Она была ему ровня, и этим все сказано.

Акатов не мог бы припомнить, когда их связь возобновилась. Это произошло так естественно и обыденно, что некуда было вставить шикарное иностранное словечко «адюльтер». Все же Вадиму было не по себе, он был уверен – рано или поздно жена все поймет, ее озарит, и он попадется. Но Анна была занята преимущественно собой. И сыном. Как-то сразу так вышло, что Сережка стал маменькиным сыночком. Отец же сына всегда словно немного побаивался – тому способствовали и воспоминания о том, какой это был хрупкий младенец, несколько недель кряду качавшийся в стеклянной колыбельке между жизнью и смертью, и слова Риммы, которые она любила повторять – и за глаза, и в глаза зятю:

– Мой внук – не кто-нибудь! Он правнук Сергея Гордеева, а это был человек – не нынешним чета! Да, были люди в наше время! Богатыри – не вы!

По ее словам, выходило так, что Акатов не чета собственному сыну, Акатову-младшему, в чьих жилах течет кровь благородных и прославленных предков. Вадим отмалчивался, но электричество все же копилось в воздухе и нашло-таки себе лазейку. Как говорится в плохой беллетристике, ничто не предвещало беды в тот воскресный полдень, когда Вадим Борисович, окончив свой поздний завтрак, включил в гостиной телевизор и расположился в любимом кресле.

В прихожей запел звонок. Римма пошла открывать – она ждала к себе студенточку-практикантку, которая помогала ей писать статью. Но вместо кроткого шепота и шороха, которым обычно сопровождались явления студентов, Вадим Борисович услышал невнятный гул, в котором слышались удивленный голос тещи и еще чей-то, явно принадлежащий мужчине и смутно знакомый. Недоразумение явно требовало вмешательства, но еще до того, как Вадим Борисович начал поднимать свое увесистое тело из глубокого кресла, в гостиную влетела Римма, растерявшая по дороге большую часть своей изящной вальяжности.

– Вадим, это к вам, – сообщила она, задыхаясь не то от смеха, не то от возмущения. – Какой-то мужчина. Судя по всему, ваш отец.

Она называла Акатова то на «вы», то на «ты», в зависимости от собственного расположения духа и настроения, и Вадим никогда это настроение уловить не мог, не уловил и теперь.

– Отец? – предпочел удивиться Вадим Борисович.