Книга Грешники - Алексей Чурбанов

Шажков вышел из машины, «пикнул» сигнализацией и двинулся по тротуару навстречу. Лена, увидев его, махнула рукой и ускорила шаг. Они сблизились столь стремительно, что едва не столкнулись, но оба в последний момент затормозили и хором произнесли: «Привет».

Валентин поцеловал улыбающуюся Окладникову в щёку, она скользнула губами по его свежевыбритому подбородку, обдав нежданно жарким дыханием. К церкви же они подошли, целомудренно отстранясь друг от друга. Мужчина в плаще с худым, испитым, как стало видно вблизи, лицом размашисто крестился перед входом в храм.

— Это мой сосед по площадке, — сказала Лена, — он из балетных, раньше танцевал в Малом театре.

— Колоритный мужчина, — ответил Шажков, — ты с ним дружишь?

— Да нет, у нас разный образ жизни. В церкви только иногда встречаемся.

— Так тут все твои знакомые?

— Все не все, но многих знаю, конечно. Вон идут Савельевы, — показала она на кучку ребятишек, приближавшихся со стороны проспекта, — их Валюшка ведёт, старшая. Мама-то, наверное, с маленькой осталась. Покормит и придут они тоже. А папа, наверное, уже в храме. Он там помогает.

— А как зовут священника?

— Отец Владимир тут служит, а иногда отец Игорь. Они не старые, живые такие. Отец Игорь построже, отец Владимир подобрее. Сейчас посмотрим, кто из них исповедует. Хотя мужчинам — всё равно. Они мужчинам редко выговаривают. А женщины больше ходят к Владимиру.

Шажкову Ленина болтовня казалась звуками музыки. От неё веяло спокойствием и уверенностью. Кроме этого появилось еле уловимое новое ощущение — домашности.

— Пойдем, — тронула Валентина за руку Лена, — храм маленький, не войти будет.

Она уже надела на голову платок и имела тот смиренный вид, который приобретают верующие женщины, входя в церковь. Валентин три раза перекрестился и открыл дверь храма. Они с Леной вошли в придел и тут же уткнулись в спины стоявших лицом к алтарю людей.

— Поздновато пришли, — шепнула Окладникова, — давай с тобой вдоль стенки налево продвигаться. Там исповедуют.

Храм, однако, внутри не показался Валентину совсем уж маленьким. Да и народу было меньше, чем показалось вначале. Шажков осмотрелся. Стены обиты простой фанерой, алтарь — тоже фанерный, скромно украшен, очень прост и очень мил. Иконы все современные. Церковь, видимо, была абсолютно новой. Внутри пахло деревом, а минималистское оформление делало внутреннее убранство светлым и создавало ощущение силы и здоровья (так для себя сформулировал Валентин).

— Отец Владимир исповедует, — шепнула ему Лена. — Иди, вон хвостик очереди.

— А ты?

— Я за тобой.

Валентин прикинул, сколько человек перед ним: четыре-пять, хотя сбоку пристраивались две старушенции, которым, видимо, принято было здесь уступать. Прикинул Валя и расстояние от исповедующегося до ожидавших в очереди. Метра три. Нормально. Вполголоса можно говорить — никто не услышит. Кроме отца Владимира, конечно. Священнику на вид было лет сорок. Не седой ещё и не толстый. Лицо моложавое, но усталое.

— Постится, наверное, — подумал Валентин, — ну ничего, через пару часов разговеется. И мы разговеемся.

Шажков подумал об этом, и ему тут же стало неприятно, так как поста он не соблюдал.

— Лен, а прощения просить у очереди нужно? — спросил он стоявшую сзади Окладникову.

— Необязательно, — шепнула Лена, — я не прошу.

— Почему?

— Стесняюсь.

— Ну, я тоже не буду.

Очередь двигалась медленно, но тем не менее Шажков всё ближе и ближе подходил к отцу Владимиру. Он повторял про себя грехи, иногда подглядывая в бумажку, которую держал в левой руке, правая была освобождена для крёстного знамения. Чем дальше, тем больше всё это напоминало Шажкову очередь на казнь. Вот и старушонки проскочили. Впереди остался только пожилой мужчина с благородной седой шевелюрой прямо на уровне глаз Валентина. Шажков оглянулся и не сразу увидел Лену. Её оттеснили назад две полные женщины средних лет. Валентин осторожно, чтобы не задеть окружающих, помахал Лене рукой, но она сосредоточенно стояла, опустив глаза.

Вот и седой мужчина двинулся вперед. Валентин теперь стоял первым и ощущал себя на краю разверзшейся пропасти. Или вроде парашютиста у открытой двери самолёта, как в кино показывают: «раз, два, три… Пошёл!» Ему показалось, что он качнулся вперед и тут же оказался рядом со священником.

— Грешен… — перекрестившись, хриплым голосом начал Шажков, и его настиг неожиданный приступ кашля.

— В первый раз? — воспользовавшись образовавшейся паузой, спросил отец Владимир.

— Да, — сокрушённо ответил Шажков.

— Как вас зовут?

— Валентин.

— Раб божий Валентин, соблюдали ли вы пост?

— Не совсем (врать нет смысла!)… точнее, совсем не соблюдал.

— Знаком ли вам покаянный канон?

— Да, читал, — ответил Валя, — понравилось…

— Сегодня Великий праздник, — сказал священник и помолчал. — Вон какая очередь. Боюсь, что не успеем мы с вами хорошо поговорить, — и снова помолчал. Потом, видимо, приняв решение, сказал: — Приходите в любой будний день. Попоститесь прежде, как положено. Поговорим, и я вас исповедую. Хорошо?

— Хорошо, — барабанным голосом ответил Валентин.

— Со службы сейчас не уходите.

— Да, — и Шажков, отойдя на шаг вправо и повернувшись, стал осторожно пробираться сквозь толпу в центр храма.

До него постепенно стало доходить, что произошло: исповеди не получилось, грехи с него не сняли.

Окладникова двигалась вместе с очередью, по прежнему не подымая глаз, и, по-видимому, не заметила, что произошло с Валентином. А Валентин растерянно повторял про себя:

«Вот тебе и удар. Остаться в храме сейчас — значит подставить другую щёку. Теперь-то ясно, что это не афоризм, не игра слов. Тебе сейчас конкретно предлагают подставить другую щёку. Ты к этому готов? Когда ты наизусть заучивал собственные копеечные грехи, ты был к этому готов?»

Начиналась служба, но Шажков не слышал ничего кроме собственного бухающего сердца. Он забыл даже про Окладникову. В груди у Шажкова занимался огонь и собирались гроздья гнева. Мысли метались, как птицы:

«А имел ли он право не исповедовать? А если бы я был закоренелый преступник и пришёл на исповедь, а мне бы отказали, сколько бы преступлений я со злости и отчаяния мог совершить?»

«А если бы я сейчас повесился с горя?» (На периферии сознания мелькнуло: «Перебор, не зарывайся».)

«Или нажрался бы в дупель…» (На периферии сознания хихикнули и посоветовали: «Так иди, нажрись. Ты сегодня всё равно планировал на разговение. Вот и покажи им фигу, сделай это сейчас».)

«Но ведь грехи давят. Я так мечтал от них освободиться!» (На периферии сознания поинтересовались: «Это от копеечных-то?»)