Книга Юлиан Семенов - Ольга Семенова

…Однажды мы сидели в кабаке втроем — Митька Федоровский, Андрон и я. Пили водку. Андрюша стонал и, как всегда, требовал женщину. При этом он сшибал со стола ножи и рюмки. Митька, сдвинув брови над пустой бесцветностью глаз, мелодраматически хватался за голову. Я пил и улыбался. Мне было плохо. Потом Андрон, тоже, Меттерних, сказал: «Юлька, почему ты не звонишь Катьке? Женись на ней. Папочка достанет вам квартиру». Это было немного смешно, немного трогательно и немного гадко. При чем здесь квартира? Я ответил ему: «Дорогой, Катя не пара мне. Я не знаю, что может статься со мной… Она девушка, чистая. Будь она женщиной, она могла бы стать моей любовницей — приятно иметь такую любовницу, и вообще хватит про это…»

Я помню, как в начале октября я приехал к Андрону и встретил тебя. Ты вела Никиту в школу. Вы опаздывали. Мне хотелось побыть с тобой, а ты была вся колючая, как ежик, и порывистая. Я вас ждал внизу — Никитка кричал сверху: «Юля, подожди меня!» И ты звонко кричала в тот же самый пролет лестницы, в который сейчас шлешь мне поцелуй свой: «Не жди, Юлька, иди!» А я ждал. Ты схватила Никиту за руку и, увидев троллейбус, с норовистостью Н. Думбадзе убежала. Никак я не думал, что это от любви. Разозлился. Пошел гулять по улицам.

С тех пор я не видел тебя. В ноябрьские праздники я был один. Андрону привели какую-то толстую корову на смотрины. Андрон охмурял ее разговорами о Скрябине. Она смотрела на него интересующимися глазами, кокетничая и изредка зевая.

Мы шли с Андроном по усталому Садовому кольцу часов в пять утра. Моросил дождь, было тихо и безлюдно. Я люблю такую Москву. Андрон громко жаловался на одиночество и снова сердито требовал бабу, пугая грозящей ему импотенцией. Когда мы подошли к твоему дому, он спросил: «Ну почему ты не звонишь Катьке? Ты должен на ней жениться». Мы говорили о тебе. Мне было грустно. Потом я запойно играл в преферанс, пил водку и такая тоска меня грызла, Катька… Это не тот угар, в котором мне приходилось бывать. Тогда я был в строю, у меня мышцы были на спине от напряжения сведены. Я тогда был готов ко всему и ко вся… Хотя тоже был один. Сейчас же было бессилие. Иногда я целыми днями лежал в кресле и ничего не хотел и не делал. Просто и по-русски грустил. И осень вошла навязчивой рожей скуки и унынья. Ко мне приходили люди, собирали по десятке и пили. Смеялись… лицами, губами… В душе такой холод и пустота! И я подумал, ну что я теряю, я одинок, более одиноким стать не смогу, а могу стать самым счастливым. Я помню ту субботу. Я позвонил тебе, ты пришла, и у меня вырвалось наружу то, что долго скрывалось, — боль одиночества и желание быть с тобой. Утром, когда я встал, тебя уже не было. Ушла. Я мучился и думал, что, может быть, я сделал плохо. Но ведь я не мог иначе. Вернее мог, но это было бы плохо и неискренне. Я тогда вечером почувствовал, что ты мне нужна, как жизнь, как пьянящая радость деревенского утра. Я ушел к друзьям: смеялся, шутил и был горд сознанием того, что у меня есть Катя, которую я люблю и которая любит меня. А вечером, когда я был с отцом у его тюремного друга, мне становилось временами грустно и плохо. Особенно плохо стало, когда я услыхал голос Андрона. Он сказал мне: «Ты сделал что-то нехорошее». Я рассердился на него. И когда я пришел к тебе, то увидел, что ты не очень рада моему приходу. Так я тогда подумал. Ты рисовала на глянцевой бумаге какие-то фигуры и листала большущую книгу.

Я встал, попрощался с Андроном и пошел одеваться. Ты промелькнула в комнате, потом остановилась и спросила: «Уходишь?» — «Да, спокойной ночи». Андрюша был очень грустный. На улице была оттепель. Я запахнул пальто, посмотрел на старую вечерку, болтавшуюся в витрине, и пошел на троллейбус. Я был пустой и совсем заброшенный. Посмотрел на часы — я был у тебя пятнадцать минут. Короткий визит. Все. Больше я здесь не бываю. Точка. И вдруг — крик: «Юлька!» Это была ты. И это было началом.

Они «притерлись» очень быстро. Мама приходила к папе в Москве, он наведывался на Николку. Раз подарил котенка, который пристрастился сидеть у нее на плече. Отцовской гордостью был тогда мотоцикл марки «Ковровец», и гонял он на нем со страшной скоростью. Как-то на мокром шоссе его сильно занесло, закрутило и хрястко швырнуло на старый повалившийся забор. Очнувшись на мокрых досках, он огляделся: вокруг всего тела и нимбом вокруг головы торчали длинные ржавые гвозди — ни один даже не оцарапал его.

Родители поженились 12 апреля 1955 года. Поселились в квартире Семена Александровича и Галины Николаевны на Можайском шоссе. Когда через несколько лет в этот день полетел в космос Гагарин, стали шутливо поздравлять друг друга не с очередной годовщиной, а с Днем космонавтики… На свадьбу Сергей Владимирович и Наталья Петровна вручили молодым конвертик. После случая с папиным падением мама, и до этого не решавшаяся сесть к нему на багажник, стала испытывать при виде «Ковровца» такой ужас, что содержимое конвертика пустили на покупку крохотного москвичонка. На нем и поехали в свадебное путешествие в Крым: посмотреть на весеннюю Ялту и поклониться могиле Волошина. Заночевав в поле, наутро обнаружили, что в багажнике поселилась семейка полевых мышей — с ними и продолжили путь…

Когда спускались с горы, неожиданно отвалился рычаг коробки переключения скоростей. Папа растерянно смотрел на рычаг, оставшийся в руке, машина набирала скорость, а мама только тихо повторяла: «Держись, Юленька!» С трудом они затормозили и починили машину. Об этом путешествии папа написал:

Закат был красным. Желтой — пыль. Апрельский Крым, дорога к переправе. Никто, ничто забыть не в праве, Тем более когда не сказка — быль…

Ковыль был белым; жаворонок пел; Мотор хрипел; синело небо… И на двоих буханка хлеба, И жизни — на сто лет задел.[2]

Не все папины друзья приняли маму хорошо. Не знаю, чего было больше в этом неприятии — переноса на нее негативного отношения к любимцу властей — Михалкову или обыкновенной мальчишеской зависти. Из-за этого произошла однажды неприятная история. Евгений Максимович Примаков снимал тогда для семьи небольшую дачу, там и собралась компания, которой папа решил представить жену. Мама не помнит, кто там был, вроде Серго Микоян и Степа Ситорян и еще кто-то, это не столь важно. Важно, что они встретили ее партийным гимном «Партия — наш рулевой». Евгений Максимович, не менее папы смущенный глупой шуткой — приятели его не предупредили, растерялся. Папа с мамой как стояли на пороге, так, не зайдя в дом, и вышли. За ними вышел Евгений Максимович с маленьким сыном. Маму тогда поразил этот замечательный четырехлетний человечек, копия Примакова. Он, не хуже своего отца поняв, что произошло что-то несправедливое и плохое, держался по-взрослому серьезно и совсем по-мужски пожал папе на прощание руку.

Несмотря на подобные сцены, отец с мамой в те годы был счастлив. В семье Кончаловских—Михалковых чувствовал себя легко и свободно. Сергея Владимировича и Наталью Петровну ценил за талант. Уважение, требуемое по отношению к теще и тестю, играть не приходилось — они его заслуживали. А маленького Никиту Сергеевича и юного Андрона Сергеевича он просто-напросто любил. Единственный ребенок в семье, папа всегда мечтал о младшем брате и всю свою нерастраченную братскую любовь и заботу отдал своякам.