Книга Верни мне мои легионы! - Гарри Тертлдав

— Ну что ж… — Марк Кальвизий опять пригладил пятерней волосы. — Винить, может и нельзя, да только, глядя из Рима, ничего в германцах не поймешь.

Все римские командиры дружно закивали, и кто-то из них добавил:

— Мы вот не из Рима смотрим, а торчим здесь да тоже не больно-то понимаем в германцах.

Ветераны снова кивнули.

— Но одно понятно — превращаться в нашу провинцию Германия не желает, — заявил Эггий.

Он подвинул свою кружку, и слуга тут же наполнил ее крепким вином — не разбавленным, какое пили изнеженные аристократы, уподобляясь грекам или детям. Товарищи последовали примеру Эггия. Какой смысл пить, если вино не ударяет в голову?

— Галлия тоже не хотела становиться провинцией, да только Цезарь живо выбил из нее дурь, — заметил Кальвизий. — И вот теперь мы здесь, и галлы вроде уже не против. Правда, по другую сторону Рейна дела обстоят иначе.

Возражений не последовало. Люций Эггий слишком хорошо знал, что Кальвизий прав. Стоит переправиться через Рейн — и ты окажешься в другом мире. Даже деревья и реки на восточном берегу как будто ненавидят римлян. А уж люди…

— Что ж, — сухо проговорил Эггий, — зато у нас было много возможностей поупражняться там в военном деле.

Он выдавил смешок: да, чего-чего, а стычек на чужой стороне реки все три легиона выдержали немало.

«На другой стороне», — мысленно поправил себя Эггий.

Раз Август велел включить эти земли в состав империи, значит, там уже не чужой берег. Правда, только если предположить, что волю Августа удастся выполнить.

«Вот-вот, — подумал Эггий. — Если предположить».

— Среди германцев попадаются хорошие ребята. Некоторые из них прекрасно с нами ладят, — заметил центурион из Девятнадцатого легиона.

— Конечно, — кивнул Эггий.

Вино уже шумело в его голове, но мысли еще не путались — во всяком случае, он так считал. Язык, правда, заплетался, но что за беда.

Эггий отхлебнул вина из кружки и продолжал:

— Ответьте мне на такой вопрос. Ко многим ли из этих германцев, которые, по-вашему, хорошие ребята и с которыми мы прекрасно ладим, вы бы решились повернуться спиной, пока другие германцы — наши враги — нападали бы на вас лицом к лицу?

Последовало долгое молчание. Молчал и Люций Эггий: он снова погрузился в свои мысли, ни одна из которых его не радовала. Центурион из Девятнадцатого легиона тоже не выглядел счастливым. Ему в кружку налили вина, и, запрокинув голову, он сделал большой глоток; Эггий смотрел, как движется мощный кадык.

Поставив кружку, вояка заявил:

— Ну, надо сказать, среди германцев все же есть такие, кому можно доверять. Пусть и немного.

Большинство римлян кивнули в ответ. Кивнул и Люций Эггий.

— Такие есть, кто спорит, — согласился он. — Но мы ведь уже потратили уйму времени, пытаясь превратить в провинцию этот убогий заболоченный лес с его топями и лягушками. А сторонников — таких, к которым можно без боязни повернуться спиной, — у нас здесь пока лишь горстка. Если мы хотим добиться успеха, их должно быть гораздо больше.

Центурион ничего не ответил, промолчали и остальные, но через некоторое время снова подал голос Марк Кальвизий:

— Ну, Эггий, есть хороший способ справиться с этой незадачей.

— Да? — отозвался Люций Эггий. — И какой же?

— Перебить всех варваров, которым мы не можем доверять, а провинцию обживать с теми, кто останется. Иначе зачем, по-твоему, здесь Семнадцатый, Восемнадцатый и Девятнадцатый легионы?

Эггий снова задумался и наконец хмыкнул.

— Да, в этом есть что-то. Мысль, без сомнения, интересная. Жаль только, что нами не командует Тиберий. Он, конечно, тот еще ублюдок, но, по крайней мере, никто не скажет, будто он не знает своего дела. Зато Вар… Ну что тут скажешь? Ладно, хорошо хоть, что боги гноят вонючих паннонских мятежников.

Эггий всерьез вознамерился напиться и принялся воплощать свое решение в жизнь.

— Amo. Amas. Amat, — бормотал Сегест. — Amatum. Amatis. Amant.

Он чистил скребницей лошадь. Животное фыркало — может, потому, что слышало непривычные звуки. Сегест повторял спряжение латинского глагола «любить». Многие германцы сказали бы (да многие и впрямь это говорили), что Сегест таким образом добивается благоволения римлян.

Сам Сегест, однако, смотрел на все иначе. Он полагал, что разумно относится к происходящему. Сколько народов выступало против римлян? Не перечесть. Сколько из них проиграло? Все! Стоит бросить взгляд через Рейн на запад или через Дунай на юго-восток, чтобы увидеть недавние примеры. Да, паннонцы еще брыкаются и ревут, как бык, которого загоняют в стойло. Но это не продлится долго. Римляне сильны, искусны, в их распоряжении огромная империя с неисчерпаемыми ресурсами.

Сегест пробежал рукой по конскому крупу и удовлетворенно кивнул. Так-то лучше. Как и большинство германских лошадей, его лошадка была маленькой, мохнатой, с грубой косматой шкурой. Если не охаживать ее часто скребницей, шерсть собьется в колтуны.

Лошадь выжидающе пофыркивала, и Сегест, рассмеявшись, угостил ее морковкой. Лошадка захрустела лакомством, потом потыкалась мордой в ладонь хозяина в надежде получить еще.

Сегест рассмеялся.

— Ты вовсе не лошадь. Ты — свинья с гривой и мохнатым хвостом.

Он погладил кобылу, угостил еще одной морковкой, но когда она принялась выпрашивать третью, покачал головой и вышел из стойла.

И тут же об этом пожалел, потому что наткнулся на Туснельду, игравшую со щенком. Это само по себе никуда не годилось: одно дело лошадь, ее не грех побаловать, но собака должна оставаться злобной. Ее работа — сторожить добро, а какой сторож из пса с игривым нравом?

В последнее время отношения Сегеста с дочерью были из рук вон плохи. А ведь он хотел ей добра, эту «кобылку» он рад был баловать больше, чем лошадь. Другое дело, что они с Туснельдой по-разному смотрят на мир. Что поделать, отцы и дочери всегда все видят по-разному.

Туснельда смеялась, щекоча брюшко щенка, но стоило ей заметить Сегеста, как лицо ее затвердело, как сжавшийся кулак. Она выпрямилась и повернулась к отцу спиной.

— Если бы мужчина вздумал так со мной обращаться, я бы его убил, — заметил Сегест.

Дочь развернулась к нему, но не из уважения.

— А ты подумал о том, что убиваешь меня? — резко ответила она.

— О чем ты?

Сперва недоумение Сегеста было искренним, потом он сообразил, что имеет в виду дочь, — и чуть не пожалел, что это понял.

— В обручении с Тадрасом нет ничего плохого, — проворчал он.

Такие споры случались у них не реже раза на дню. Сегест уже устал от них, но Туснельда, по-видимому, не устала. Ну почему он не назначил день свадьбы пораньше? Тогда она бы уже вышла из-под его опеки и переживать за нее пришлось бы Тадрасу.