Книга Воспоминания о давно позабытом - Анри Волохонский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Всего в рейсах я бывал трижды. В море я написал поэму «Ветеринар бегущий». Она должна была составить большое сочинение с «Дебютом ветеринара» Алексея Хвостенко и третьей совместной частью, где ветеринар преобразовывался в небесное тело. Но эти две части были потеряны, остался только «Бегущий». Кроме того, там я видел удивительный пейзаж, воплощенный позднее в поэме «Последняя видимость».
Это было так. Во второй половине июня мы шли на север к кромке льдов, ее, однако, не достигая. Солнце исчезло из виду, и небо покрыла светлая сероватая мгла. Установился полный штиль. Размытый горизонт сжался до неопределенно малых размеров. В недвижимой воде отражалось без блеска небо того же неясного цвета, и так прошло дней десять.
Когда мы обратились к югу, мгла рассеялась, небо оказалось голубым и на нем незаходящее солнце. Вдали у горизонта на востоке сверкал кристалл. То был Шпицберген. Он рос, и мы в конце концов оказались невдали берега перед снежными горами. Погода была прекрасная, и на мостик нашей грязной посудины вышел капитан. Мимо плыла стая красивых тюленей.
— Эй, там, — распорядился капитан, — заведи там музыку какую, что ли…
Он поднял ружье малого калибра и стал целиться. Заиграла музыка, которая должна была привлечь тюленей, — «Риорита», известный фокстрот. Тюлени разом нырнули и исчезли. И на всю жизнь осталась в моей памяти эта картина: солнце, небо, горы под снегом, тюлени и звуки «Риориты» по хриплому радио с нашего нечистоплотного парохода.
Впрочем, это был, конечно, не пароход, а средний рыболовный траулер, машина которого действовала на соляровом масле. И я опишу здесь случай с механиком этой машины. Но сначала два слова о московских нравах.
Сказал однажды Лев Николаевич Гумилев:
— В России много турковатых лиц.
Одно такое лицо брило как-то меня в Москве. Окончив процедуру, оно спросило, заглядывая с левого плеча:
— Одеколончику не желаете?
А у меня с этим составом свои чувства: не выношу ни вида, ни вкуса, ни запаха. Но знаю, что для брадобреев здесь основной доход. Я поэтому отвечаю:
— Вы в счет поставьте, только, пожалуйста, не брызгайте, не люблю.
И тут он заглядывает уже с другой стороны:
— А вы хорошим пользуйтесь.
Это правило я запомнил на всю жизнь. И вот стучится ко мне в каюту наш второй механик. А я как раз читаю «Мокшадхарму», из «Махабхараты», главу «Охотник», скука невероятная, но и хорошо, ибо море. Заходит. Присел. Повертел другой том, ее тогда издали в двух томах:
— А, мокша… — так, словно всю жизнь читал эту самую «мокшу», — и чего-то мнется.
Я спрашиваю. А он лезет в карман и достает две фигурные бутылочки с зеленой жидкостью.
— Цвет, — говорит. — Очистить… А то я взял, а пить не могу: противно…
Тот самый одеколон. Пришлось обесцвечивать и чистить.
В море были и другие забавные случаи, но о том, как я переправлялся на другой траулер в самом центре Северной Атлантики на плотике, как меня вытащил за шиворот и поставил на палубу бравый матрос Василий Петрович Репка, прочитав стих из «Одиссеи» с украинским акцентом (он позднее пошел в ученики к Дандарону), о беседах на мостике про добычу золота, о том, как старший помощник капитана на четвереньках ходил мыться в баню и из бани, и о многом другом я здесь рассказывать не буду. Скажу только, что места в жизни я не нашел и там.
Лемур боится грызуна.
Не так ли женщина иная визжит, взвиясь обеими ногами, атавистически рыдая при виде мыши. Так дрожит, визжит она, что даже кажется, она в тот миг припоминает достойные чувства лемура-матери, вытесняемой крысой из экологической мыши, то есть я хотел сказать «экологической ниши», где-то в средней срединной части третичного периода, как будто это происходит сейчас, а не десятки миллионов лет тому назад. Она визжит, она дрожит, вскакивает на табурет, бледнеет, краснея, и теряет сознание, пока ее не прогонят или не уничтожат. «Ее» — это мышь, а не крысу, которая вытесняла женщину из экологической мыши или ниши в самом центре Третичной эпохи.
Такова природная таксономическая память некоторых женщин.
И не так ли малый подросток силится рассуждать о Змее, скажем, Горыныче, или Змиулане Антипыче, а вернее, о Пальцекрыл-Птеродактилевиче, Тиранозаурусе Рексе и Трикератопсии Третьем, а также о Кератопсе Первом и о игуанозубастой застегнутой и застигнутой не вовремя ящерице. И о круглых мерзких морских гадах задолго до того Третьего третичного времени, судя по костям оседлавших планету.
Не все ли эти образы, оседавшие, оседлавшие еще тогда в недоразвитом мозге отдаленного лемурова насекомоядного предшественника, выразились ныне в суждениях о драконах и василисках? И эти впечатления варились миллионы лет в неокрепших еще тогда мозгах, пока, сварившись, не вылились теперь в словесную полулегендарную форму и не затвердели в ней уже окончательно.
И не может ли так случиться, чтобы нам вдруг вспомнилось то, что было, еще когда наше генетическое строение только слагалось?
Я остановлюсь поэтому на воспоминаниях чисто литературного свойства, а события пусть происходят теперь где и когда угодно. Мы же поговорим о поэзии и о поэтах.
Существует мнение, будто передовые поэты всегда пишут нечто близкое бессмыслице, а издатели вставляют к ним в стихи свои знаки препинания ради уменьшения нелепости. Примером тому служат строки Велимира Хлебникова:
В одном из новых изданий («Творения», 1986 г., с. 78) слово «чоботы» напечатано через «е» по новым правилам и снабжено примечанием:
«Чеботы — гуцульское название одного из видов орхидей» (с. 663).
Какого цвета взор у этих гуцульских орхидей, я не знаю, но что две последние запятые стоят по произволу — уверен. Если же их убрать и учесть правила дореволюционного начертания (стихотворение появилось в 1912 году, в «Пощечине общественному вкусу»), окажется, что «черноглазая» — «она», появляющаяся чуть ниже, а вовсе не чоботы:
С тем обнаруживается и смысл стиха.
Могут спросить: почему в конце слова напечатано «е», а я ставлю «я»? Отвечаю: здесь рассуждение велось о знаках препинания, а не об ошибках грамматики, опечатках или о чем прочем. Для того ведь запятые и ставились, чтобы исправить бессмысленное искажение. При печатании рукописи подумали, наверное, что «черноглазыя», вопреки грамматическому роду, относится к «чоботам», поразмыслили и изменили окончание. Или просто перепутали: хотели изменить «ея», а переделали «черноглазыя».
