Книга Последний поезд в Москву - Рене Нюберг

Впрочем, по мнению Солженицына, преобладание иностранных фамилий у представителей власти не было чем-то исторически новым. Более 200 лет в царской России элиту составляли носители прибалтийских и немецких фамилий[95]. Роль евреев в предвоенной России напоминала положение немцев в царской России.

Отношение Солженицына как к евреям, так и к большевикам сложилось во многом под влиянием трагической судьбы крестьянства. Он постоянно возвращается к этой теме, для него главным российским вопросом является не судьба евреев (даже несмотря на Холокост). Британский историк Орландо Файджес называет принудительную российскую коллективизацию настоящей революцией, перевернувшей жизнь крестьянства, а также катастрофой, от которой Советский Союз так и не оправился[96].

Солженицын не скрывает своей антипатии к Ленину, которого называет метисом[97], и обвиняет большевиков в уничтожении русского народа. Для евреев 1920-е годы были удачными, а для русского народа – трагическими. Евреи служили большевистскому Молоху[98]. Принудительная коллективизация превратила евреев во врагов крестьянства [99]. На Украине в коллективизации пытались разглядеть историческую месть “хмельниччине”, то есть казакам Богдана Хмельницкого за чудовищные погромы середины XVII века[100].

В 1930-е годы в Советском Союзе только русские и евреи не считались этническим меньшинством. Евреи были самыми советскими гражданами и образовывали высшую касту[101].

Для контроля за гражданами в 1932 году в СССР была создана система внутренних паспортов, содержащих пятый пункт – национальность. Колхозники, правда, не получали даже паспортов, они были привязаны к земле, подобно рабам. Это также было призвано помешать переселению в города. Внутренние паспорта стали выдаваться колхозникам только при Хрущеве, в 1963 году. Из пятого пункта со временем сформировался для евреев такой же пункт преткновения, каким была графа “происхождение” для аристократии, священничества, интеллигенции и буржуазии[102].

Пятый пункт, то есть национальность, означал появление нового фактора.

До конца 1930-х было все равно, еврей ты или русский. Солженицын цитирует правозащитника Льва Копелева, утверждавшего, что в Советском Союзе до войны не существовало еврейского вопроса. В 1930-е годы атмосфера была “абсолютно свободна от ненависти по отношению к евреям”[103]. Позднее пометка “еврей” стала как наследственным признаком, так и стигмой, иронически именуемой инвалидностью по пятому пункту.

Еще Ленин считал национальность реакционным пережитком. Для Сталина евреи были “бумажной нацией”, необходимость ассимиляции которой не вызывала сомнений[104]. В “Правде” публиковался ответ писателя Ильи Эренбурга, выходца из еврейской семьи, Голде Мейер, первому послу Израиля, смутившему Москву в 1948 году: евреи – не отдельный народ, они обречены на ассимиляцию[105]. Примечательно, что дочь Сталина, Светлана Аллилуева, пишет об отце: “Когда-то он был грузином”[106].

Известный своей юдофилией Максим Горький писал накануне революции, что евреи нужны в России, как нигде, чтобы бороться с “сонливостью”, то есть с обломовщиной. Однако когда “иуда” Николай Бухарин во время показательного процесса 1938 года называет русских Обломовыми, это уже расценивается как “оскорбление русского народа”. Ветер переменился[107].

В царской России Сергей Витте советовал евреям держаться от политики подальше и оставить ее для русских[108]. Также и для Троцкого была очевидной неготовность России признать еврейского лидера[109].

Среди жертв Большого террора 1937 года были, разумеется, и евреи. В процентном соотношении они представлены меньше, чем другие этнические группы, поскольку не были прямыми жертвами этнических чисток, как поляки, финны и в особенности латыши[110].

Профессор Тимо Вихавайнен полагает, что “мощный переворот при переходе соседа к социализму” не вызвал у Финляндии особого внимания. Даже “наивные левые идеалисты” верили в то, что в Советском Союзе царит плюрализм культур[111]. То же наблюдение делает и Снайдер, утверждая, что “зачистка кулаков прошла для Европы незамеченной”[112].

Как бы там ни было, после шока Большого террора, “второй большевистской революции”, мир переменился. Обновлялся и состав элиты – теперь у власти нужна была молодежь, выросшая и получившая образование после революции – примерно брежневская возрастная группа, никогда не жившая за пределами СССР и даже не выезжавшая.

Немецкий историк Карл Шлегель, посвятивший России серьезное исследование, считает, что Михаилу Булгакову удалось описать Большой террор недоступным для исторической науки способом. Беспорядочный распад всего стабильного становится у Булгакова “фантастическим реализмом”. Речь идет о романе “Мастер и Маргарита”, в котором фантастическое – обратная сторона реального, а сценой для всего этого служит охваченная Большим террором Москва.

В изображаемой Шлегелем Москве воссоздаются обычаи и ритуалы, бывшие в ходу. Карты города и адресные книги исчезают, чтобы снова стать открытыми для публичного доступа лишь в 1990-х. Славных героев встречают овациями и осыпают конфетти по примеру нью-йоркских ticker tape parade[113]по пути из аэропорта или с железнодорожного вокзала на Красную площадь. Похороны Ленина и Кирова также производят впечатление специально воссозданной церемонии Lit de parade [114], во время которой власть и народ отдают прощальный поклон товарищу, лежащему на смертном одре в открытом гробу в Колонном зале Дома союзов[115].