Книга Свет мой, зеркальце - Генри Лайон Олди

Ямщик подхватился и сел.

Нет, не сел и уж точно не подхватился — всего лишь открыл глаза. Усилий на это понадобилось больше, чем на самое бодрое вскакивание. Отчаянно закружилась голова, и Ямщик чуть не сдох от счастья: я лежу, слава богу, лежу на твердом, устойчивом, настоящем, иначе точно бы упал. Я болен, тяжело болен, мне нужен постельный режим. Мне приснился кошмар, страшный сон…

Сон. Страшный.

Рядом с Ямщиком пыхтело чудовище. Человечиной оно не интересовалось, с шумным сладострастием обнюхивая скамейку. Из пасти чудовища, из-под вислых морщинистых брылей, на асфальт текла струйка липкой слюны. Зрение сбоило, морда собаки — ну конечно же, собаки! — расплывалась, меняла форму, как в кривом зеркале комнаты смеха.

— Фу! — горлом выдохнул Ямщик.

— Фу! — откликнулось эхо. — Домой, Икар, домой!

Домой собака не торопилась. Сделав вид, что не слышит хозяина, Икар задрал ногу и помочился на Ямщика. Струя ударилась о край скамейки, разбилась фонтанчиком, россыпью желтых, дурно пахнущих брызг, оросила полу̀ Ямщикова халата. Ямщик застонал, как если бы его ошпарили крутым кипятком, отполз в сторону, под куст жасмина, борясь с рвотными позывами. Жасмин отцветал, лепестки стаей бабочек-боярышниц слетали на землю, на Ямщика, свернувшегося калачиком; аромат цветов мешался с вонью собачьей мочи.

— Фу…

Пальцы нащупали халат: влажный, скользкий. Ямщика передернуло от омерзения. На том месте, где Ямщик лежал минутой раньше, качалась мокрая трава. Мокрая? Складывалось впечатление, что брылястый Икар справил нужду сразу в двух, мало связанных друг с другом реальностях: в первой не было никакого Ямщика, лишь трава да скамейка, во второй же Ямщик был, честное слово, был, и Икар выразил ему свое песье презрение.

— Домой, я сказал!

Со всех четырех ног, от усердия заваливаясь на бок, Икар кинулся догонять хозяина, и Ямщик рискнул сесть. Собак он побаивался, хотя и под пытками не признался бы в этом, и втайне обрадовался, что пес не полез его обнюхивать. Другое дело, почему Ямщиком не заинтересовался хозяин Икара. Живой человек лежит под кустом, в халате, собака на него гадит… Бомж, осознал Ямщик. Он принял меня за бомжа. Что бы я сделал на его месте? Тоже прошел бы мимо, и собаку отозвал — еще подхватит какую-нибудь заразу.

Господи, стыдно-то как!

Болело все: спина, голова, плечо, колено. Ныли потроха, сколько их ни есть. Мерзко хрустели суставы, каждое движение отдавало в затылок гулким эхом, от которого темнело в глазах. Правую голень уродовали ссадины: длинные, кирпично-красные, с воспаленными, неприятно багровеющими заусенцами. Висок дико зудел, Ямщик почесался, чуть не содрал шершавую нашлепку корки и выругался сквозь зубы. Облегчения брань не принесла. Где я, подумал он. Ага, жасмин, тигровые лилии, грядка пушистых бархатцев. Клумба под фигурными решетками окон первого этажа. Из ближайшего, выставленного на проветривание, на свободу рвется пианино: расходящаяся гамма. Восьмой дом, третий подъезд. Репетирует маленькая Люся, внучка Вадима Долгера, тирана и деспота, в прошлом — драматического тенора, солиста оперы. Полтораста метров до нашего подъезда. Недалеко же ты уполз от родины, приятель…

Хлопнула дверь.

— Здравствуйте, Эмма Викторовна…

Эту женщину Ямщик знал с детства. Паспортистка ЖЭКа, выйдя на пенсию, Эмма Викторовна заскучала, расхворалась, но вскоре нашла спасение в добровольной, двадцать четыре часа в сутки, каторге. Она подметала тротуар от салона красоты «Феникс» до «Люксоптики», собирала по дворам картон и прочую макулатуру, сдавая добычу в пункт приема; чинила оградки, кормила бездомных кошек и служила матерью Терезой для каждой травинки, каждого цветка. Вот сейчас она повернет голову, увидит расхристанного, обоссанного собакой Ямщика… Соврать? Ночью, возвращаясь домой, повздорил с компанией пьяных сявок, был бит, ограблен, брошен под ракитов куст…

— Доброе утро, Коленька!

Не останавливаясь, Эмма Викторовна просеменила дальше. Ее приветствие адресовалось толстому мальчику лет семи, в шортах и футболке с мультяшным изображением Спайдермена. Неизвестно, почему, но безразличие отставной паспортистки, ласковой с кошками и заботливой с былинками, резануло Ямщика по нервам больнее, чем задранная нога гада-Икара.

— Эй! — каркнул он, обращаясь к мальчишке. — Эй, человек-паук!

Если человек-паук и спасал попавших в беду, то Ямщик не значился в его списке клиентов. Проводив мальчишку взглядом, в котором мешались гнев и бессилие, Ямщик переждал новый, вдвое сильнее предыдущего, приступ головокружения. Головой он приложился крепче, чем хотелось бы: с глазами творилась капризная чертовщина. Утреннее солнце, утверждал подлец-взгляд, освещало улицу с избирательной неравномерностью: местами дома̀ просто купались в брызжущем сиянии, как если бы их облицевали панелями зеркал, отражающих солнечные лучи, местами же углы зданий, автомобили, припаркованные где попало, а в особенности арки подворотен тонули в зыбкой тени, теряли четкость, вздрагивали, словно живые, и оплывали воском на огне. На это безобразие накладывался плавающий фокус: куда ни глянь, близорукость соседствовала с дальнозоркостью, словно две давние приятельницы. От их тесной дружбы Ямщика тошнило так, что он всерьез боялся опозориться на людях.

Сотрясение мозга?!

— Улица… улица корчится безъязыкая…

Не имея даже представления, с чего бы это в памяти всплыл ранний Маяковский, Ямщик начал вспоминать, в каком году была написана поэма «Облако в штанах». Сейчас он готов был думать о чем угодно, лишь бы не переживать заново ночной кошмар, а главное, не пытаться сводить концы с концами. Да, профдеформация. Да, заигрался, зашел слишком далеко. Да, острый психоз. Ну и что? Гоголь был шизофреником, Есенин параноиком. Лермонтов страдал суицидальными наклонностями. Эдгар Аллан По — алкоголизм, депрессии, галлюцинации; скончался в клинике, призывая к себе Джереми Рейнолдса, исследователя Северного полюса. Ямщик, дружище, чем ты лучше автора «Убийства на улице Морг»? Если тебе не отвечает Эмма Викторовна, если тебя игнорирует Спайдермен — зови на подмогу знаменитого полярника. Может, хоть полярник откликнется?

Домой, срочно домой! Отлежаться, отдышаться, прийти в себя; принять ванну, наконец! Ползком, на карачках, тушкой, чучелом — домой, в башню из слоновой кости…

Уцепившись за куст, он начал вставать. Жасмин категорически отказывался служить костылем: ветки гнулись, лепестки сыпались. Вдобавок подвело колено: опухшее, оно пульсировало, как созревший нарыв, и протестовало против любой попытки нагрузить его весом. Хоть бы не перелом, молился Ямщик. Что там говорил Дылда? Перелом Коллиса? Растяжение, вывих, разрыв связок — что угодно, лишь бы не перелом… Шаг. Другой. Третий. Шагами это назвал бы разве что писатель-фантаст, но никак не автор «Проекта «Вельзевул»: ковыляя, припадая на пострадавшую ногу, хватая руками воздух, Ямщик двинулся в направлении своего дома. Левый шлепанец потерялся еще ночью, в босую подошву впилось острое, мучительное, но задержаться, вынуть осколок — или что там?! — он побоялся. Остановишься — упадешь. Поднимешь ногу, желая осмотреть подошву — упадешь. Сядешь на скамейку — больше не встанешь. Увидишь осколок — свалишься в обморок, если это осколок зеркала, будь оно проклято. Лучше так, лучше брести, морщась от рези под веками, постанывая от раскатов колокола в звоннице черепа. По ком звонит колокол, а? Улица корчилась, принимала контрастный душ из света и тени, оживала, чтобы умереть и воскреснуть, а Ямщик шел — не удивляясь, не видя ничего вокруг, впервые в жизни не задумываясь, что скажут на его счет злопыхатели, увидев Ямщика в таком паскудном состоянии; шел, тащился с единственным желанием моллюска втянуть тело в раковину квартиры, а дальше хоть трава не расти. Мокрая, помеченная Икаром трава…