Книга Небо повсюду - Дженди Нельсон

Я наблюдаю, как Джо осматривает дядю: его гигантский рост, внушительные усищи. Видимо, увиденное ему нравится, потому что улыбка его делает комнату на несколько тонов светлее.

– Ага, мы переехали из города пару месяцев назад, а до этого жили в Париже…

Х-м-м, похоже, он не прочел объявление на двери, где говорится не упоминать слова «Париж», если бабуля находится в радиусе километра. Но она уже заливается соловьем, восхваляя французов, и Джо, похоже, разделяет ее энтузиазм. Он принимается причитать:

– Ох, если бы мы только остались там…

– Ну-ну, – обрывает его бабуля, грозя пальцем.

О нет! Вот она уже уперла руки в боки. И вот оно, началось… Нараспев бабуля произносит:

– Если бы у меня на жопе были колеса, я бы стала трамваем!

Так бабуля борется с нытьем. Я в шоке, но Джо разражается смехом.

Бабуля влюбилась, и я ее не виню. Она взяла Джо за руку и проводит экскурсию по дому, показывает своих изящных дам, которые вызывают у него неподдельное и понятное восхищение, о чем я могу судить по его восклицаниям на французском. Дядюшка возобновляет охоту за мертвыми жучками, а я снова принимаюсь мечтать, только уже не о ложке, а о Джо Фонтейне. Я слышу их голоса из гостиной. Они явно стоят перед Полумамой: все, кто приходят в дом, реагируют на нее одинаково.

– Какая она неземная, – говорит Джо.

– Х-м-м, да… Это Пейдж, моя дочь. Мама Ленни и Бейли. Мы ее уже очень-очень давно не видели… – Я в шоке. Бабуля почти не говорит о маме по своей воле. – Однажды я закончу эту картину. Она еще не завершена.

Бабуля всегда говорила, что закончит картину, когда мама вернется домой и снова ей попозирует.

– А теперь пойдем завтракать.

Через три стены я все же слышу боль в бабулином голосе. С тех пор как умерла Бейли, отсутствие мамы сказывается на ней еще сильнее. Иногда я замечаю, как они с дядей смотрят на Полумаму с каким-то новым, отчаянным приливом тоски. И мне теперь тоже больше, чем раньше, не хватает мамы.

Мы с Бейлз перед сном представляли, где может быть мама и чем она занимается. Не знаю, как думать о ней без Бейли.

Когда бабуля с Джо возвращаются, я строчу стихи на подошве своей туфли.

– Бумага закончилась? – спрашивает он.

Я ставлю ногу на пол. Ох. Кем ты будешь, когда вырастешь, Ленни? Ну да, специалистом в придурочности.

Джо садится за стол – воплощенная длинноногая грация. Осьминог.

Мы опять смотрим на него в упор, не понимая, что делать с чужаком в нашем стане. Но чужак, похоже, сам особо не смущается.

– Что стряслось с этим цветком? – Он тычет пальцем в полудохлое растение-Ленни по центру стола. По виду похоже, что с ним стряслась проказа.

Мы замолкаем. Не рассказывать же про моего ботанического двойника!

– Это Ленни. Она умирает. И, честно говоря, мы понятия не имеем, что с этим делать, – решительно гудит дядюшка Биг. Кажется, что сама комната опасливо втягивает воздух и замирает. А потом мы с бабулей и дядей не выдерживаем: Биг хлопает ладонью по столу и ржет, как пьяный тюлень, бабушка опирается на кухонный стол, хрипит и хватает ртом воздух, а я, согнувшись в три погибели, пытаюсь дышать в перерывах между припадками хохота и фырканья. Нас охватила истерика, чего не случалось уже несколько месяцев.

– Тетя Гуч! Тетя Гуч! – визжит бабуля между взрывами веселья. «Тетей Гуч» мы с Бейли называли ее смех, потому что он возникал так же внезапно, как и безумная тетушка, которая появляется на пороге с розовой шевелюрой, чемоданом, набитым воздушными шариками, и твердым намерением остаться здесь навсегда. Бабуля еле бормочет: – Ох, боже мой, боже мой, а я-то думала, что она уехала навсегда.

Похоже, Джо ничуть не смущен нашим общим приступом. Он откинулся на стуле и качается на двух ножках. Зрелище его развлекает, словно он смотрит на… ну да, на трех людей с разбитыми сердцами, которые внезапно сошли с ума. Наконец я прихожу в себя настолько, чтобы, прерываясь на слезы и последние смешки, рассказать Джо историю цветка. Если он еще не понял, что попал в местную психушку, то сейчас уже точно должен был догадаться. К моему удивлению, он не убегает под первым попавшимся предлогом, а серьезно выслушивает предсказание, будто ему не наплевать на это растение, этот болезненный цветок, который уже никогда не оправится.

После завтрака мы с Джо выходим на крыльцо, все еще окутанное призрачным утренним туманом. Как только дверь за нами закрывается, он просит: «Всего одну песню», словно мы только что слезли с дерева за школьным двором.

Я подхожу к перилам, опираюсь на них и скрещиваю руки на груди:

– Играй. Я послушаю.

– Я не понимаю. В чем проблема?

– Проблема в том, что я не хочу.

– Но почему? Выбирай что угодно, мне все равно.

– Говорю же, я не…

Он смеется:

– Слушай, я будто переспать тебе предлагаю.

Румянец от всех людей и живых существ в радиусе двадцати километров бросается мне в лицо.

– Да ладно тебе. Я же знаю, что ты сама хочешь… – Он шутливо приподнимает брови.

Ну и придурок! На самом деле «я сама хочу» спрятаться под крыльцо, но вместо этого разражаюсь смехом от его ненормальной улыбки во весь рот.

– Ты ведь любишь Моцарта, – объявляет он и присаживается на корточки, чтобы расстегнуть чехол. – Все кларнетисты любят. Или ты верная поклонница церковной музыки Баха? – Он прищуривается и смотрит на меня в упор. – Н-е-е, непохоже. – Джо достает гитару, садится на край кофейного столика и перебрасывает инструмент к себе на колено. – Ладно, я понял. Ни одна кларнетистка с горячей кровью в жилах не может сказать «нет» джазу-мануш. – Он берет несколько обжигающих аккордов. – Я прав? Или еще вот! – Он принимается хлопать по корпусу гитары, отбивая ритм, и притоптывать ногой. – Диксиленд!

Его так пьянит жизнь, что Кандид по сравнению с ним кажется просто занудой. Он вообще в курсе, что в мире существует смерть?

– Так и чья это была идея? – спрашиваю я его.

Он перестает барабанить:

– Какая идея?

– Что нам надо поиграть вместе. Ты сказал…

– А-а-а, это! Маргарет Сен-Дени, старый друг семьи, которую, как я понимаю, надо винить за наше изгнание в местную глушь. Она, если не ошибаюсь, упоминала пару раз, что Ленни Уокер joue de la clarinette comme un reve. – Он взмахивает рукой. Вылитая Маргарет. – Elle joue a ravir, de merveille.

Чувства охватывают меня все разом: паника, гордость, вина, тошнота. Мне приходится схватиться за перила. Интересно, что еще она ему наговорила.

– Quel catastrophe, – продолжает он. – Понимаешь, мне-то казалось, что я единственный из ее студентов играю, как мечта. – Наверное, вид у меня растерянный, потому что он добавляет: – Во Франции. Она почти каждое лето преподавала в консерватории.