Книга Судьбы изменчивые лики - Наталья Голубева

От неожиданности, не успев испугаться, Нина чуть было не свалилась с любимого сундука. Дверь резко отворилась, и в дом влетела, ворвалась Настя из своей новой жизни, которую она днями напролет все строила и строила уже который год.

Прильнув щекой к стене древнего замка, Акулина слушала тишину. Как быстро все произошло. Фактически не сходя с одного и того же места, в одночасье, она оказалась совсем в другой стране. Поставы, Ошмяны, Лида… Это была уже Польша. А ее девочка осталась там, совершенно в другом мире.

Граница подступала, казалось, мгновенно. Она проходила уже значительно дальше от линии Керзана. Неопределенность ощущалась во всем. Волнения давно сменились страхом. Кто-то боялся наступления большевиков, кто-то прихода поляков. У многих еще были свежи воспоминания о том, как батрачили на панов, как заставляли забыть родной язык, веру, быть изгоями на своей земле. Помнили и как устанавливали советскую власть. Понятно, они — угнетатели, поработители, эксплуататоры и еще много других эпитетов, которые присвоила им новая власть, оправдывая методы установления своего порядка. С ними расправлялись жестоко. Сигизмунда увели сразу. Наивный, он еще пытался растолковать этим людям, как важно то, что было сделано им на железнодорожной станции, как важно все это сохранить и чем может обернуться нарушение ее эксплуатации.

Комок подступил к горлу. Акулина, приходя в этот костел, первые слова всегда обращала к памяти Сигизмунда как безвинно убиенного, молила Всевышнего за его неземное благополучие. Там, в далекой деревушке Заполье, куда Фролу удалось запрятать ее после того, как они чудом смогли выбраться из этой обреченной, бредущей на верную гибель толпы, у нее еще оставалась надежда. В свой последний приход, когда это местечко вот-вот могло стать уже польской территорией, он рассказал, что Сигизмунда и еще много служивых людей держат под охраной, их судьбу будут решать после важных переговоров по спорным с поляками территориям. Все ждали заключения какого-то договора. А когда в Риге в марте далекого 1921 года его подписали, рухнули последние надежды. Судьбу этой части земли, ее людей, как и тогда, в 1918 году после заключения Брестского мира, решили где-то как-то какие-то представители каких-то государств. И судьбы людей, как потом оказалось, никого не интересовали. Земли отдали полякам, людей расстреляли за ненадобностью, да и незнанием, что же с ними делать дальше. Вот так просто взяли и расстреляли… рассеяли души по Вселенной, к счастью, им неподвластной.

Прошло столько лет, а воспоминания о тех далеких событиях заставляли переживать их снова и снова, будто происходили они совсем недавно. В ушах продолжал стоять звон падающих осколков бьющихся зеркал. Их крушили с особой ненавистью лишь только за то, что они первыми оказались на пути освободителей. Казалось, всю свою ненависть они пытались выместить именно на них, а заодно продемонстрировать и весь революционный порыв. Осколки их прошлой жизни, осколки судьбы, которые уже никогда и никому не удастся собрать воедино.

Фрол… Подспудно каждый из них осознавал, что эта встреча может стать последней, последней в этом времени, этой стране, в их жизни. Пробираясь лесистыми тропами, которые отделяли деревушку, расположенную практически в лесной глуши, от остального мира, Фрол даже здесь ощущал нависшую тревогу. На пути всегда встречались следы того, что тут уже побывали лесники, или же дровосек, наводя традиционный порядок в своих, скрытых от людского глаза, владениях. Теперь же кругом стояла необычная тишина. Затаились люди, птицы, звери в ожидании чего-то неизвестного. Добравшись огородами до знакомого дома, расположенного на самом краю деревеньки, Фрол остановился. Как-то по-особому волновалось сердце. Рассказать ли Акулине о том, что происходит вокруг? О той безысходности, из которой выхода практически нет?

Фрол тихонько отворил дверь в избу, и сразу повеяло ароматом только что испеченного хлеба. Прислонившись к печи, на скамеечке сидела Акулина, так глубоко ушедшая в свои мысли, что он еще какое-то мгновение оставался незамеченным. Тихонько присев на лавку рядом с ней, Фрол нежно обнял ее за плечи и привлек к себе. В ее распахнутых глазах он увидел столько чувств, теснивших друг друга, еще не определив, каким из них позволить вырваться на свободу. Боль и отчаяние, застывший на губах вопрос: «Что стало с близкими мне людьми? Как моя девочка, моя Яна?» Нежные и полные страсти глаза… Фрол медленно стал расплетать густые шелковистые волосы. Еще совсем недавно, подобранные к верху, они укладывались в красивую прическу, особой формой подчеркивавшей недоступность Акулины. И только кокетливые завитки, ниспадающие как бы случайно на высокий красивый лоб, завлекали, давали надежду на то, что весь этот строгий, подчеркнуто холодный образ — просто образ. Теперь волосы, медленно расходясь волнами, ниспадали на плечи, грудь. Он взволнованно гладил их и, касаясь сухими губами, утопал в этой красоте.

Слушая тишину старинного Вавеля, Акулина мыслями все возвращалась, и возвращалась к их последней встрече. Его молодое сильное тело, его необузданная страсть. Она поглощала, отстраняла на второй план условности, о которых просто не думалось. Фрол… Только теперь она поняла, что так влекло к нему. Какая-то девственная чистота его чувств, искренность. Ее просто любили, страстно распахивая свое сердце перед ней и забирая ее любовь без остатка. Его любовь вовсе не была похожа на ту, салонную, показную, манерную, так модную и принятую в их мире и окружении. Акулина растворялась во всем этом счастье!

Это было безумие, безумие их последней встречи! В его сильных объятиях она ощущала себя такой защищенной, особенно теперь, когда больше всего в этом нуждалась, защищенной от суровости и жестокости мира. Он укутывал ее нежностью и теплом, отдавая всю страсть. Прислушиваясь к тихому журчанию пробивающихся сквозь огрубевший снег весенних протоков, серебряному перезвону капели, они слушали звуки возрождающейся жизни, которые сливались с нежной мелодией их чувств, давали силы и надежду. Ведь на земле была весна…

Он знал тогда, что больше никогда не увидит ее, а у нее оставалась надежда. Надежда оставалась даже тогда, когда уже здесь, в Кракове, до нее дошли вести о том, что Фрола больше нет. Она, как никто другой, понимала, чувствовала, что этот сильный человек не смог победить тоску, безысходность, которые так пытался скрыть тогда, в их последнюю встречу, и которые чувствовались во всем — в его голосе, в том, как он ласкал ее, как пытался убедить их обоих, что все образуется. Не хотелось верить в то, что ушел он таким молодым, покинув ее, Яну, их Яну, плод их любви. Для нее он продолжал жить, но только уже в ее памяти. «Люба, люба, Акуля, моя ты голуба». Эти слова, как бы разрезая пространство, приходили к ней из неизвестного далека от ее Фрола, его слова, предназначенные только для нее. «Люба, люба, Акуля, моя ты голуба». Тогда, звенящие как капель в тенистой аллее их уютного парка, они звучали так победно-помпезно, как будто смогли преодолеть какие-то непреодолимые преграды, разрушить их. Это ощущение рождало удивительное чувство свободы. Хотелось кричать от счастья, не обращать внимания на условности, мчаться навстречу своему такому желанному счастью. Теперь же они звучали как реквием. Под наплывающие звуки органа они возвращались из глубин памяти, чтобы стать такими реальными. Их нежный шепот окутывал своей теплотой, ласкал, возвращал в тот прошлый, такой далекий мир.