Книга Ким Филби. Неизвестная история супершпиона КГБ. Откровения близкого друга и коллеги по МИ-6 - Тим Милн

В следующие приблизительно четыре с половиной года мы с Кимом виделись сравнительно редко. Когда в октябре 1941 года я поступил на службу в СИС, моя супруга Мэри, с которой мы познакомились в начале 1937 года и в чьей компании я обычно находился с того времени, встречалась с Кимом всего лишь три или четыре раза. Я тоже виделся с ним ненамного чаще.

Вскоре после того, как Ким уехал в Испанию в качестве корреспондента The Times, я предпринял неудачную попытку присоединиться к нему во время моего ежегодного двухнедельного отпуска в Benson’s. Это было в августе 1937 года. Я все еще вынашивал надежды пробиться в журналистику, и Ким сказал, что, если бы я нашел какой-нибудь предлог, он мог бы, наверное, устроить меня к испанским националистам. Разглядывая свой старый паспорт, я вижу, что 23 августа британский вице-консул в Байонне подтвердил, что он действителен для однократного въезда в Испанию: «Владелец паспорта следует в качестве корреспондента London General Press». Именно в этом агентстве, согласно информации из Sunday Times, Ким получил удостоверение об аккредитации, когда в феврале посетил Испанию. Поэтому я предполагаю, что он, должно быть, организовал и мою собственную. Обратившись в представительство испанских националистов — кажется, в Биаррице, я отправился в Сен-Жан-де-Люз. Там, как говорил Ким, мне нужно было зайти в Bar Basque и узнать все о перемещениях по франкистской Испании его и других журналистов. Я действительно встретил там многих журналистов, и некоторые из них недавно видели Кима. К сожалению, войска Франко в тот момент были заняты в операции под Сантандером на северо-западе Испании, а Ким, который находился вместе с ними (на самом деле он вошел в город раньше), был фактически отрезан от внешнего мира. Ни один из журналистов не собирался возвращаться в Испанию, и, как бы я ни пытался связаться с Кимом, вряд ли мои письма или сообщения могли достичь его вовремя. Позагорав несколько дней и вдоволь накупавшись на атлантическом побережье, я провел вторую неделю во Французских Пиренеях; я не мог рисковать и опоздать в контору. После моего возвращения в Лондон пришло разрешение на въезд от националистических властей, но воспользоваться им я, конечно, не мог.

Во время испанской гражданской войны произошел небольшой инцидент, который, наверное, говорит о том, что у Кима помимо работы корреспондентом The Times были и другие интересы. В 1937 году наш с Мэри молодой приятель, Баз Брэкенбери, работавший в Benson’s, — в то время романтик левого толка, — бросил работу, а затем, по слухам, перешел к республиканцам и водил грузовик. Приблизительно через год, разочарованный тем, что увидел, он задумал посетить националистическую Испанию в качестве внештатного журналиста. Он въехал из Франции под своей настоящей фамилией Кляйн, но далеко пробраться ему не удалось: вскоре он был арестован. Обвиненный в шпионаже в пользу республиканцев и столкнувшись с угрозой расстрела, он заявил, что дружен с корреспондентом The Times Г.A.Р. Филби. (Думаю, он, вероятнее всего, видел Кима только на прощальной вечеринке. Возможно, он также сказал, что они вместе учились в школе, хотя фактически его карьера в Вестминстере началась после того, как Ким оттуда уехал.) Ким Филби сказал националистам, что едва знаком с этим человеком, но считает, что он просто молод и безответственен. База отправили к границе и выдворили из страны. Когда мы потом увиделись с Кимом, тот был все еще вне себя от случившегося: он сказал мне, что подвергся серьезной опасности. В то время мне казалось, что он придает этому слишком большое значение. Теперь я понимаю, что ему было тогда крайне неловко, но так ли это на самом деле, будь он просто корреспондентом? В конце концов, любой, оказавшийся в трудной, даже угрожающей для себя ситуации, мог заявить о знакомстве с определенным человеком, даже если виделся с ним всего раз. Баз, очевидно, повел себя неблагоразумно, но он не нуждается в оправданиях: когда началась война, он вступил в Королевские ВВС и потом геройски погиб.

Я следил за карьерой Кима — насколько об этом можно было судить из его репортажей в The Times, и с большим облегчением прочитал о его замечательном спасении в районе Теруэля в последний день 1937 года. Республиканский снаряд — кстати, русского производства — угодил в автомобиль, в котором сидели Ким и три других корреспондента; Ким оказался единственным, кто остался в живых. Я помню лишь одно письмо, полученное от Кима во время его пребывания в Испании, а в нем — одно предложение: «Фрэнсис Добл здесь, и она очень хороша»3. Он больше не упомянул ни слова об этой весьма известной лондонской актрисе 1920-х — начала 1930-х годов, которую я видел и на сцене, и на экране; возможно, он сам узнал об этом из печати. Лишь прочитав несколько книг о Киме, я узнал об их длительном романе в Испании. Независимо от того, какую роль каждый из нас играл в жизни другого, в сугубо личные дела мы друг друга никогда не посвящали…

Ким работал корреспондентом The Times в националистической Испании, будучи более двух лет приквартированным к штабу Франко. Некоторые авторы, по-видимому, истолковали этот факт как едва ли не эквивалент того, что он сражался на стороне Франко, и как нечто такое, что его бывшие друзья из левых сочли бы удручающим и шокирующим. Меня это озадачивает; ведь не назвали же коммунистами корреспондентов газет, которых в советскую эпоху отправляли жить и работать в Москву! Да, в репортажах Кима из Испании националисты зачастую изображались в слишком благопристойном виде. Но в те дни иностранный журналист, работавший в условиях тоталитарного режима, едва ли мог рассчитывать на полную свободу слова — гораздо меньше, чем теперь; и к тому же Ким работал в газете, которая при Джеффри Доусоне изо всех сил стремилась не испортить отношения с гитлеровской Германией. Я никогда не чувствовал, что репортажи Кима отражают его истинные ощущения, но отнюдь не находил это замечательным; у него, зажатого между Франко и Джеффри Доусоном, выбор был в общем-то невелик. А разве я порой не писал исступленно о тех вещах, к которым, по сути, не испытывал ни малейшего интереса? И все же я и некоторые из моих коллег при составлении рекламных листовок для Консервативной партии знали меру дозволенного. Иногда мне казалось, что Ким позволял себе несколько больше, чем ему нужно для представления националистов в выгодном для них свете. Но при этом я отдавал себе отчет, что здесь он не сам себе хозяин; и это конечно же было более чем верно…

Судя по недавно опубликованным источникам, создается впечатление, что некоторые из коллег-журналистов, тоже работающих в Испании, считали Кима несколько выделяющимся на общем фоне: он был необычайно хорошо информирован, больше, чем другие, интересовался сведениями военного характера. Истину, по-видимому, не знал никто. И, судя по всему, никому в голову не приходило, что он мог тайно сообщать эти сведения, скажем, испанским республиканцам. Кое-кто из журналистов предположил, что он работает на британскую разведку. Сам Ким пишет, что «насколько помнит» — и я уверен, что так и есть, — его первый контакт с британскими секретными службами состоялся летом 1940 года. Но он признается, что и в Германии, и в Испании он уже это предчувствовал. Возможно, он рассчитывал на подобные контакты; это сделало бы его еще более интересным субъектом для русских. Мне он рассказывал, что как-то раз, путешествуя на юг через всю Испанию к Гибралтару, — вероятно, во время своей внештатной работы, — он обнаружил, что его маршрут все время совпадает с движением одного из подразделений испанских националистов. По прибытии в Гибралтар он сообщил об увиденном британским властям. Но если он надеялся таким образом привлечь внимание к себе Секретной службы, то, очевидно, эти попытки не имели какого-либо успеха.