Книга Этой ночью я ее видел - Драго Янчар

За несколько дней до нападения на Югославию я встретил майора Илича. Он сидел в машине возле интендантского склада. Направлялся со своей частью в сторону Дравограда. В Мариборе они пополняли запасы боеприпасов и продовольствия. Он сказал, что рад меня видеть. Он был не в восторге от того, что ему пришлось послать меня во Вране, но я должен понимать, что иначе было нельзя. Я сказал, что понимаю, а на самом деле мне было совершенно все равно, сожалеет он или нет, так или иначе, теперь все встало на свои места, как когда-то. Не было больше Вероники, не было Вране, только лишь казарма и майор Илич, который держал путь куда-то, чтобы одержать победу и получить полковника. Новым было только то, что начиналась война, которую все мы уже давно ждали. Хорошим ты был офицером, скоро тебе представится случай показать это на деле. Он уже собрался было уходить, но потом вспомнил что-то.

Да, приятель Зарник пригласил меня в свое имение. Там их с женой еще раз поженили. Илич громко рассмеялся. Связали их цепью, добавил он, чтобы уже никогда они не могли разлучиться.

Неплохая хохма, а? заметил он.

И укатил в сторону Дравограда, где несколько дней спустя сдал по всем армейским правилам свою часть капитану немецкой моторизованной дивизии.

Я же со своими самоходками продолжал торчать там, где был. Думая о Веронике, которая живет теперь в поместье, снова счастлива в браке, второй раз с прежним мужем. Я проклинал идиота, придумавшего самоходки, призванные заменить конницу, эти смешные машинки, для которых не было горючего. Не было горючего, чтобы двинуть на Шентиль в контрнаступление, именно тогда оно закончилось. К счастью, здесь еще оставались лошади. С остатками эскадрона, с той частью команды, которая среди поголовного предательства не разбежалась, мы вместе с Чедо ездили через Славонию, где вдоль дороги стояли и плевали нам вслед хорватские крестьяне. Не конница плевала на пехоту. Крестьяне плевали на нас, замахиваясь вилами, так что кони под нами иной раз начинали нести. А с наступлением вечера побирались по славонским деревням, нам, коннице славной королевской армии, приходилось попрошайничать, чтобы лошадям дали овса, а нам самим поесть. Когда не помогали просьбы, убеждали с оружием в руках.

Мы узнали, что в Боснии формируется сопротивление, я сразу почувствовал, что жизнь снова приобретает для меня какой-то смысл. Мы с Чедо поклялись, что будем сражаться до последнего с немцами, итальянцами, венграми, со всеми за короля и отечество. В одном крестьянском доме мы швыряли стаканы об стену от отчаянья, что славная армия прекратила существование, а также от радости, что начинается что-то новое. Мы распевали и палили в воздух во дворе. Тянуло сливовицей и смертью. Нонсенс вся эта присяга, нонсенс, как бы сказала Вероника, которая рассмеялась при нашей первой встрече, когда я сказал ей, зачем мы идем в бой, нонсенс сражаться со всеми, кто был не с нами, а еще со всеми теми, кто нас предал. Однако, после мы действительно дрались, убивали, захлебываясь страхом и смертью, сначала мы сражались против немцев вместе с коммунистами. Потом коммунисты ударили нам в тыл, и мы сразу стали союзниками немцев. Это было для нас чем-то не под дающимся разуму, потомки славных солунцев, наши противники, их офицеры, разгуливали по нашему штабу, из которого мы планировали все наступления против все более превосходящих сил коммунистов. В Боснии, помимо прочего, мы воевали против усташей, хотя они были сущие немецкие овчарки, а мы нет, с теми мы только разрабатывали операции. Мы с Чедо все время были вместе, сначала против немцев, затем против усташей[9]. В конце и до самого окончания войны против коммунистов. По Боснии, по Лике, в словенских горах.

Когда перед самым концом войны ему угодило в живот, падая, он ударился головой о камень, я держал его в своих объятиях, у него из раскуроченного рта лезла пена, как у коня после долгого похода. Мне вспомнилось, как мы пели во Вране Ой, Морава, Вероника положила голову мне на плечо и слушала, закрыв глаза. Потом и она, поддавшись уговорам Чедо, затянула семь долгих лет пройдет, нас снова встреча ждет.

И мы-таки ее дождались, сегодня ночью она явилась, такая живая, в проходе между нарами в офицерском бараке и остановилась у моей постели. Что, Стева, не спится? Я хотел сказать: А я думал, ты живешь в Верхней Крайне, у зеленых склонов, в низовье, на равнине с широкими полями, я это ей хотел сказать, а ездишь ли там верхом по окрестностям? Но она уже ушла, и след ее простыл. Ну конечно, я ей об этом хотел сказать, потому как знал, что она жила в поместье, в своей золотой клетке, не она ли мне не раз говорила, я же не свободна. Теперь же она сама добровольно связала себя цепями с человеком, которого, вероятно, не больше меня любила, а вот живет же с ним. Однако ж этой ночью она все же пришла ко мне, этой ночью я ее видел, прямо-таки сама и пришла, Вероника.

Вестовые привезли донесение о том, что в Любляне выступал тот австрийский капрал, которого теперь почитают маршалом. Он громогласно заявлял перед собравшимися, что предателям больше не увидеть наших прекрасных гор. Это как бы относилось к нам, королевским служакам, что не стали предателями. А не к ним, кто осенью сорок первого ударил нам в тыл. Мир перевернулся на голову. Треснул, что это зеркало, в котором я вижу осколки своего лица, растерзанные куски своей жизни. Как бы то ни было, я все же побреюсь. Затяну ремень, поправлю форму и отправлюсь к месту сбора, куда зовет труба, все уже в сборе. И живы. После полудня поезжу верхом, если Вранац не заленится. А может, и письмо Елице напишу.

2.

Останься она со Стевой, сказала я Петеру, была бы наша дочь и сегодня все в той же мариборской квартире. В квартире сербского офицера, швырявшего в передней грязные сапоги. А может, была бы в южной Сербии и разводила кур. Но я бы, по крайней мере, знала, где она. И не просыпалась каждую ночь от мысли, что именно я сумела уговорить ее вернуться к Лео. Переехать туда, в его поместье, которое он любил почти что так же, как мою Веронику. И я переехала вместе с ней. И там, в сорок четвертом году наша Вероника пропала, через несколько дней после Нового года, с тех пор ни одной весточки от нее. Тебе не в чем себя упрекнуть, заметил Петер. Он задумался как обычно и, помолчав некоторое время, повторил: тебе не в чем себя упрекнуть. Ясное дело, ничего себе, мне себя не в чем упрекнуть, с чего бы это мне себя упрекать, раз я не могла вынести, чтобы она моталась по армейским квартирам и разводила кур? Это она-то, любительница попугаев, лошадей и аллигаторов. Она, учившаяся в Берлине и слушавшая Бетховена. Я переживала за нее, видя, как она живет, и если она свыклась с такой жизнью, то это было выше моих сил. А по ночам в моей пустой квартире на окраине Любляны меня снова не отпускала эта мысль: останься она с тем офицером… Я включила свет и стала искать фотографию Петера. Сейчас я с ним каждую ночь разговариваю, только он один и может меня успокоить.

Сегодня у меня был Филипп, брат Лео. Интересовался, всего ли мне хватает, не надо ли чего. Ну, конечно же, у меня есть не все, что нужно, эта двухкомнатная квартира на окраине Любляны не поместье, ответила я. Вообще-то, это шутка, он ведь понимает, не по поместью я тоскую. Ну, как-нибудь переживете, пока все это не уляжется. Я сидела у открытого окна, как всегда, а он стоял сзади меня, и мы смотрели на колонну людей с транспарантами и портретами их вождей, шагавших по улице за духовым оркестром. Демонстранты были в приподнятом настроении, радостные, люди приветственно махали им из окон и с балконов. Вдруг я увидела, как мужчина остановился и посмотрел наверх, мне показалось, на мое окно, на меня. Он был приземистый, раскатистый в плечах, с синеватыми кругами под глазами, какие бывают у полуночников или у людей, страдающих бессонницей. Его лицо показалось мне знакомым, вроде бы, это был один из тех работников, что ходили на заработки по поместьям в округе Подгорного имения. От одного его взгляда меня бросило в дрожь; что-то знакомое, а вместе с тем неведомое проникало в меня вместе с этим взглядом. Потом он отвернулся и зашагал прочь, растворившись в разгулявшейся толпе.