Книга Чехия без вранья - Вячеслав Перепелица

Не знаю, убедит ли вас мое лингвистическое наблюдение… Наша интеллигентная и не распущенная на язык дама после посещения, допустим, налоговой инспекции скорее выскажется так: «Они меня просто затрахали!» Вряд ли она, описывая какой-либо свой промах, скажет: «Да, надо признать, тут я сама обделалась». А почему, собственно? Ведь понятие, скрытое за первым эвфемизмом, более интимное, чем второе. Действительно ли разный характер юмора у нас с чехами?

Вот уж, казалось бы, бесспорное доказательство – «Бравый солдат Швейк», из которого мы и черпаем наши изначальные представления о чешском юморе. Вот уж где «анально-фекального» в избытке: «Тут милейший пан Еном так оглушительно пукнул, что маятник у стенных часов остановился. Пан Билек расхохотался, подал пану Еному руку и сказал: „Милости прошу, войдите, пан Еном, присядьте, пожалуйста, надеюсь, вы не накакали в штаны?“ <……..> После этого пан Еном был опозорен в трактире, куда ходил Билек, и всюду, во всем квартале, его иначе не звали, как „засранец Еном“». А чего стоит «обделавшийся» кадет Биглер: «…засопел, начал всхлипывать и горько расплакался. Потом начал тужиться, утирая слезы. Затем использовал тетрадку, озаглавленную „Схемы выдающихся и славных битв австро-венгерской армии, составленные императорским королевским офицером Адольфом Биглером“. Оскверненная тетрадь исчезла в дыре и, упав на колею, заметалась между рельсами под уходящим воинским поездом».

Правда, здесь описывается солдатский быт, тюремно-казарменный, сугубо мужской. К тому же сам Гашек настаивал на брутальном характере своего творчества, насмехаясь над обвинениями критиков в «грубости» и «неприличности». Да и «сексуального» неприличия по прежним строгим меркам у него хватало: «Швейк подошел к постели. Как-то особенно улыбаясь, она смерила взглядом его коренастую фигуру и мясистые ляжки. Затем, приподнимая нежную материю, которая покрывала и скрывала все, приказала строго: „Снимите башмаки и брюки. Покажите…“ Когда поручик вернулся из казарм, бравый солдат Швейк мог с чистой совестью отрапортовать: „Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, все желания барыни я исполнил и работал не за страх, а за совесть, согласно вашему приказанию“».

Будучи семиклассником, я запомнил диалог своей начитанной бабушки и продвинутого папы. «Борис, ты позволяешь ребенку читать такую гадость?!» – «Пусть читает, пусть учится понимать настоящий юмор!»

У замечательного чешского классика Богумила Грабала есть целая глава о несостоявшейся любви главного героя: «…я никогда уже не увидел Манчинку, разве что спустя много лет, потому что Манчинку с тех пор прозвали Манчинка-засранка, ведь Манчинка так разволновалась во время белого танца и была так тронута моим признанием в любви, что пошла в уборную при пивной, где пирамида фекалий чуть ли не доставала доотверстия в настиле, и ее ленты и ленточки окунулись в содержимое этой деревенской выгребной ямы, после чего она вернулась из темноты в освещенный зал, и ее разметавшиеся под действием центробежной силы ленты и ленточки забрызгали и заляпали всех тех танцоров, что оказались поблизости».

Лишь через пять лет герой разыскал свою Манчинку и повез ее в дорогой отель в горы на выигранные в лотерею деньги. И счастье было так возможно, и все мужчины завидовали ему из-за Манчинки, все каждый вечер наперебой старались ее отбить, по Манчинке вздыхал сам фабрикант Ина. Светило солнце, стоял конец февраля, Манчинка подолгу каталась на лыжах…

«…и моя Манчинка, как всегда, ехала прогулочным шагом мимо ряда загорающих постояльцев, и воистину прав был фабрикант Ина, сказавший, что Манчинку нынче так и хотелось расцеловать, однако стоило Манчинке миновать первых солнцепоклонников, как я увидел, что женщины смотрят ей вслед, а потом хихикают в кулак, и чем ближе она была ко мне, тем отчетливее я видел, что женщины давятся от смеха, а мужчины откидываются назад, прикрывая лицо газетой, притворяясь, будто потеряли сознание или загорают с закрытыми глазами, и вот Манчинка подъезжает ко мне, минует меня, и я замечаю, что на одной из ее лыж, прямо за ботинком, лежит огромный кусок дерьма, величиной с пресс-папье… И когда фабрикант Ина поглядел на то, что по нужде оставила Манчинка на задней части своей лыжи где-то там за карликовыми елочками на отроге Золотого взгорья, то фабрикант Ина упал в обморок, а Манчинка залилась румянцем по самые волосы…» И герой теряет свою возлюбленную уже навсегда: «Манчинка выехала гордая и неприступная, дабы исполнились слова Лао-цзы: только человек, познавший свой позор и сберегший свою славу, достоин уважения под этими небесами…»

Однако нигде больше фекалийной тематики я у чешского классика не встретил. Ну есть у Милана Кундеры целое эссе о говне (именно так, простите), занимающее несколько страниц в «Невыносимой легкости бытия». Правда, автор претендует здесь на философские глубины, а отнюдь не на юмор. «В рассуждении Скота Эриугены мы можем найти ключ к некоему теологическому оправданию (иначе сказать – теодицее) говна…» И уж совсем притянутым за уши будет эпизод из любимого моего Михала Вивега, когда маленький Карлик, ожидая в день святого Микулаша традиционного черта, от страха обкакался и уснул под столом.

Итак, я чувствую, что следование по этой неароматной тропе на пути познания чешского юмора заведет нас в тупик. Еще многие считают, что для чехов характерен черный юмор. Тоже, если постараться, примеры можно найти, но опять-таки будет их слишком мало. Конечно же в первую очередь вспоминается Гашек: «В Нуслях живет пан Гаубер. Как-то раз, в воскресенье, возвращался он с загородной прогулки с Бартуньковской мельницы, и на шоссе в Кундратицах ему по ошибке всадили нож в спину. С этим ножом пришел он домой, и, когда жена снимала с него пиджак, она аккуратненько вытащила нож, а днем уже рубила им мясо на гуляш. Прекрасный был нож, из золингенской стали, на славу отточенный, а дома у них все ножи никуда не годились – до того были зазубренные и тупые. Потом его жене захотелось иметь в хозяйстве целый комплект таких ножей, и она каждое воскресенье посылала мужа прогуляться в Кундратицы». Сам мрачноватый характер Гашека такой юмор предполагал, а уж тема мировой бойни тем более. «После войны здесь хороший урожай уродится, – после небольшой паузы проговорил Швейк. – Не надо будет покупать костяной муки. Для крестьян очень выгодно, если на их полях сгниет целый полк; короче говоря, это для них хлеб. Одно только меня беспокоит, как бы эти крестьяне не дали себя одурачить и не продали бы понапрасну эти солдатские кости сахарному заводу на костяной уголь».

Впрочем, чаще всего говорят о черном юморе, когда речь заходит о творчестве современного чешского скульптора Давида Черного, которого называют еще «скульптор-хулиган». По пражской телебашне ползут исполинские голые младенцы, каждый размером с паровоз. В торговой галерее метрах в двухстах от величественного конного памятника святому Вацлаву находится альтернативный памятник: святой Вацлав тоже на коне, но конь подвешен вверх ногами к потолку, беспомощно свисают хвост и грива, голова с высунутым языком. А святой покровитель Чехии восседает на брюхе коня. На узкой улочке Старой Праги внезапно замечаешь над головой на уровне шестого этажа висящего человечка, уцепившегося одной рукой за торчащую с крыши палку. Удивительно он похож на нашего Владимира Ильича Ленина: та же лысая черепушка, бородка, костюм-тройка. Сейчас что-нибудь гаденькое про интеллигенцию скажет. Оказалось – Зигмунд Фрейд. Ну-ну!