Книга Леди Макбет Маркелова переулка - Вера Колочкова

– Ма-а-ать? Ты сказала – ма-а-ать? Ух ты, вспомнила, когда приспичило! Надо же – ма-а-а-ть…

Катя вдруг услышала свою голосовую интонацию будто издалека. Да, насмешливо получилось. Уничижительно и насмешливо, как у Стасечки когда-то. Когда она сидела перед зеркалом и тянула с такой же интонацией: «Заму-у-уж? Ух ты-ы-ы-ы… Надо же-е-е…»

Отомстила, выходит. Нечаянно. Тютелька в тютельку та же интонация уничижительная получилась. И проговорила уже без интонации, довольно резко:

– Да какая ты мать, Стасечка! Самой не смешно, а? В общем, жить мы вместе не можем. Это тебе понятно, надеюсь. Поищи себе другую крышу над головой. Кинь клич среди бывших любителей, авось, найдутся, поддержат по старой памяти. Ну, не мне тебя подобным делам учить…

– Катя, Катя! Что ты говоришь! Опомнись! – захлебнулась отчаянным шепотком Стасечка, прижав пальцы к вискам. – Ты представляешь, что ты сейчас творишь? Ты родную мать выгоняешь на улицу… Опомнись, Катя! Сама себе не простишь!

– Я еще раз повторяю, ты мне не мать. Ты Стасечка. И давай на этом закончим… Чего зря воздух колыхать? Иди, принимай ванну… А завтра обратно уедешь. Я тебе на ночь в гостиной на диване постелю… И тихо, пожалуйста, Паша с Никиткой спят. Ванная там, по коридору направо. А гостиная налево… Найдешь, в общем.

Стасечка молча поднялась с места, поплелась в указанном направлении, как сомнамбула. Даже не спросила, кто такой Никитка. Вскоре послышался из ванной шум льющейся воды…

Паша ушел рано утром, Стасечка еще спала. Даже завтракать не стал, заторопился. Катя, оставив у двери уже одетого Никитку, вошла в гостиную, тронула Стасечку за плечо, проговорила тихо:

– Я на работу пошла… Когда будешь уходить, просто захлопни дверь. Завтрак я на столе оставила. Ты меня слышишь, нет?

– Да. Слышу…

Стасечка прогундосила слезно, но головы не повернула. Только спина под одеялом дернулась, будто опасалась удара. Вот еще раз дернулась. Катя вздохнула тяжко – артистка, блин…

– Ладно, у меня времени уже нет. В общем, договорились. Дверь захлопнешь. Я там тебе денег еще оставила. Вдруг на билет не хватит… Всё, убегаю, опаздываю!

Весь день потом сидела как на иголках. После обеда позвонила домой – трубку никто не взял. Всё. Уехала, значит. С глаз долой, из сердца вон. А впрочем, из какого сердца опять же! Никогда Стасечка там не бывала… И не хотела, и не стремилась. Так что… Нормально всё.

Паша, как она и предполагала, возмутился ее поступком. Пришлось принимать, выставлять спешную оборону. Давно он с такой страстью на нее не нападал.

– Я все слышал ночью, весь разговор… Как ты могла, Кать? Неужели в тебе нет ни грамма жалости? Она же мать твоя!

– Она мне не мать! Я ее с детства ненавижу! Я от нее ни грамма любви не видела, чтобы у меня ответные граммы жалости появились.

– Да какие граммы, о чем ты?.. Она ведь живой человек… Нет, не представляю себе, как так можно?

– Да. Ты не представляешь. Ты просто Стасечку не знаешь, потому и не представляешь. А я как раз очень даже хорошо представляю, что будет, если она здесь вдруг поселится. Она всем жизнь испортит, и тебе, и мне, и Никитке! Да я же через неделю на раздражение, на ненависть изойду… Я на стены полезу! Я же буду смотреть и помнить про эти несчастные граммы, вернее, про их отсутствие…

– Не знаю, может, и так. Тебе виднее. Но выгнать – еще хуже! Как ты этого не понимаешь? Неужели тебя совесть не замучит? Кровь не вода, Кать… Или у тебя и впрямь холодная вода в жилах течет?

– Нет, Паш, нет… Ты просто услышь меня, ты пойми… Ну, постарайся хотя бы…

– Да слышу я тебя, слышу! Но не понимаю, хоть убей! В этом все дело – давно уже не понимаю.

– Да что тут понимать? Я же тебе объясняю – не смогу жить с ней под одной крышей! Это невозможно! Не-воз-мож-но! Как, как тебе еще объяснить?

– Нет, все равно в голове не укладывается… Чтобы так ненавидеть свою мать… Да какая бы она ни была, она все равно остается твоей матерью! Объясни мне, дураку, как такое в принципе может быть? Ну, я не знаю… Какие-то природные инстинкты должны работать…

Катя лишь усмехнулась грустно. Да, хорошо Паша сказал – инстинкты… Конечно, они работать должны, никто и не спорит. Должны, но не обязаны. Вот у нее как раз тот случай, когда не обязаны. Как говорится, вы к нам с приветом, мы к вам с ответом. Что посеете, то и пожнете. Или еще про камни в таких случаях говорят, которые сначала легко разбрасываются, потом тяжело собираются. Да мало ли…

– Знаешь, Паш… Если говорить про инстинкты… Я ведь и впрямь ее любила, когда маленькая была. Наверное, для каждого ребенка мама – это мама, и любовь к ней на уровне инстинктов безусловна. Я все время, помню, ее ждала… А она приходила к нам с бабушкой, такая красивая, пахнущая духами… Мне казалось, она прекрасная заколдованная принцесса из сказки. И бабушка ее зря ругает. А еще я все время ждала, что она бросится ко мне, прижмет к груди, приласкает… Или хотя бы посмотрит в мою сторону нормально, без иронии, без усмешки. Ну, хотя бы с интересом… Нет, Паш. Она, знаешь, так обидно умела смотреть… И слова умела произносить в такой тональности… Нет, не могу объяснить. Тем более, бесполезно тебе что-то объяснять, ты все равно не слышишь. Тебе меня осудить легче, чем услышать. Тебе так понятнее.

– Да я тебя не сужу, Кать. Какой из меня судья? Просто… Мне страшно за тебя, понимаешь? Нет, даже не так… Мне страшно с тобой находиться рядом изо дня в день. Жить с тобой страшно… Прости меня, Кать, если обидно сказал. Но это правда.

– Да ладно, поняла я… У каждого своя правда, Паш. Тебе страшно со мной, а мне страшно со Стасечкой. И неизвестно, чей страх страшнее. Да и выяснять бесполезно. Если бы ты хоть попытался… А впрочем, неважно. Забудь, Паш. Так будет лучше. Не было никакой Стасечки. Не бы-ло… Показалось, приснилось…

– Что ж, хорошо. Не было так не было. Как скажешь.

Какой у него голос пустой. Равнодушный. И взгляд в окно тоже равнодушный.

– Иди спать, Паш. Ты устал. Я знаю, у тебя день был трудный.

– Да, иду…

Катя проводила его в спину глазами, едва сдерживая подступающие слезы обиды. Ну почему, почему?.. Стасечку пожалел, а для нее ни одного доброго слова не нашлось? Надо же, страшно ему… А ей не страшно?

Правильно Ольга говорит – надо давать иногда волю слезам. Жалеть себя, по головке гладить. Всякие нужные слова говорить. Потому что никто больше не пожалеет, никто не прочувствует до конца, как тебе холодно и одиноко. Потому что каждый только своим личным холодом озабочен, у каждого свои претензии к жизни, к судьбе. Человек сам себя лучше знает, потому и жалеет больше, и плачет горше. Моя жалость жальче всех, получается. Да, глупо звучит, это понятно. Но иногда можно себе и глупость позволить…

Наплакалась, легче стало. Посидела еще немного, глядя в темное окно. Потом умылась, тихо приоткрыла дверь спальни… Паша спал, уткнувшись носом в подушку. Вот и хорошо. И утряслось все. И впрямь забудется со временем. Подумаешь, большая беда – Стасечка приехала…