Книга Кристалл в прозрачной оправе - Василий Авченко

Из многомесячных экспедиций возвращались не все. Однажды матрос-раздельщик выпал за борт и, пока китобаза разворачивалась, его заклевали альбатросы. Погибших (выпили по ошибке формалин) гарпунёров похоронили прямо в море – завернули в брезент, привязали 70-килограммовые гарпуны и опустили в трёхкилометровую глубину где-то на траверзе Перу.

В другой раз китобоец в поиске китов попал в «роддом» посреди Тихого океана. Китята появлялись на свет в воде и стремились к поверхности, чтобы выпустить свой первый фонтан. Суровый капитан китобойца распорядился уйти, продолжив поиск в другом месте.

Из воспоминаний профессора Верёвкина, в шестидесятые работавшего на «Советской России»: «Меня всегда восхищали у китов хвостовые плавники. Это образец совершенства даже с эстетической точки зрения, и было жалко видеть, как это совершенство исчезало в горловинах жиротопенных котлов».

Китобойный промысел – занятие не только по-мужски жёсткое, но и жестокое. Если раньше Владивосток жил морем и оборонкой, то теперь – офисной имитацией деятельности и перепродажей импортного барахла. Это занятия более мирные, но вредные для души.

Уже к семидесятым китов в океане стало мало. Не сразу, но присоединившись к мораторию Международной китобойной комиссии, СССР окончательно прекратил промысел китов в 1987 году. Дальневосточные китобои зачехлили свои орудия ещё раньше – к рубежу восьмидесятых, дав прощальный салют из гарпунных пушек. Китобазу «Советская Россия», переименованную в «Альбатроса», в 1997 году продали на металлолом в Индию. Примерно то же шестью годами раньше произошло с Советской Россией без кавычек.

Профессии «китобой» больше нет. Есть только ветераны ушедшей профессии – морские артиллеристы мирного времени. Есть их полукустарно изданные воспоминания – хорошо, что успели. На презентации одной из этих книжек мэр Владивостока путал понятия «китобой» (профессия) и «китобоец» (судно), чего нельзя было представить раньше. И это не в упрёк континентальному происхождению мэра – просто пришли другие времена. А от прежних времён остались вырезки, наивные стихи, пафосно-героические очерки из газеты «Дальневосточный китобой», выходившей на флотилии «Советская Россия» (у каждой флотилии была своя газета: «Гарпун», «Труженик моря», «Приморский китобой»)… Они сейчас кажутся смешными, но в них пульсировала настоящая жизнь. А пафосная подача свидетельствовала о серьёзном отношении к серьёзным вещам, так же отличаясь от сегодняшней «свободной» репортёрской манеры, как реализм, пусть даже соц-, отличается от насмешливого постмодернизма.

Японцы, исландцы и норвежцы как били китов, так и бьют, никого не стесняясь. Китятину я пробовал именно в Японии, и уже не за пять копеек, а куда дороже. Только в 2013 году правительство Японии признало, что разрешает охоту на китов ради пищи, а не в научных целях, как стыдливо говорилось раньше («научное» мясо в итоге всё равно оказывалось в ресторанах). Министр рыбного хозяйства г-н Хаяси сказал, что австралийцы охотятся на кенгуру, корейцы поедают собак, но Япония не требует у них отказа от своих традиций; такая же традиция для японцев, продолжил он, добыча китов.

Недавно на острове Русском кита выбросило штормом на мель. Он погиб от собственной тяжести, став похожим на беспомощно раскорячившийся в узкости большегруз. Пока снаряжали учёных, островитяне кита съели – как нормальные первобытные люди, по разумению которых всё встречающееся мясо можно и нужно есть. Научные интересы, экология и гуманизм появляются позже, на следующем уровне.

От крабов моего детства остался «вкус краба» в палочках, чипсах, сухариках и прочей дряни. От китов не сохранилось ничего. И хорошо – пусть они остаются в своём океане.

* * *

Морские формы жизни причудливее, чем в фантастических романах. В море живут не только рыбы и тюлени, в общем напоминающие человека, но и какие-то несуразные губки («морской каравай», например), полипы, «гелевые гребневики», черви – на любой вкус, брюхоногие (в том числе трубач, «дело – трубач» – воспел его Лагутенко), головоногие и двустворчатые моллюски (в том числе каракатица под названием «Россия Тихоокеанская»), «морские жёлуди», странные крабы и раки («рак-крот Исаева», «краб стыдливый», «краб-паук медвежонок»…), иглокожие и ещё морской чёрт знает какие.

Креветка известна всем, морская медведка – немногим. Это существо покрупнее креветки, но обладающее жёстким, практически костяным панцирем. По-научному «шипастый шримс-медвежонок», она, говорят, несколько лет назад попала под запрет к вылову, из-за чего найти её на прилавке стало труднее. Но – «надо места знать»… Возможно, именно медведок пробовал на Сахалине Чехов: «В Александровске один каторжный промышляет длиннохвостыми раками, очень вкусными, которые называются здесь чиримсами или шримсами…» (слово «чиримс», видимо, – промежуточное между иностранным shrimps и нашим «чилимом»).

О каждом из водных обитателей можно писать не только диссертацию, но и роман. Всё это великолепие канцелярские люди назвали противным словом «гидробионты». Сами же гидробионты молча учат нас быть шире и мудрее – как мудра природа, сделавшая ставку на то, что те же скучные люди определили неуклюжим словом «биоразнообразие».

В море нашем водятся также японские машины-топляки, спецназовцы-«халулаевцы» – местные военно-морские супермены (которым, как гласит молва, на учениях разрешается убивать гражданских), боевые дельфины, праворульные катера, самолёты японских камикадзе и усталые подлодки. Однажды я угодил в подлодочный морг – дело было в закрытом городе Большой Камень. Потом – в крематорий и колумбарий (бухта Чажма, этот маленький приморский Чернобыль, где стояли на плаву «трёхотсечники» – сердца умерших атомоходов). А в бухте Труда на острове Русском долгое время находилось настоящее кладбище кораблей, пока их могилы не разграбили металлисты…

Человек похож на рыб и моллюсков. Он закрывает створки, как это делает мидия, ложится на дно, как камбала, или вовсе зарывается в песок, подобно спизуле.

Рыба хладнокровна и потому молчит как рыба, даже когда разрываешь ей губы и жабры, извлекая проглоченный крючок, или отрезаешь заживо голову, готовя к жарёхе. Она не умеет кричать – поэтому об умирающей рыбе и говорят «засыпает». Она молчит всегда, хотя видит больше нас – не случайно широкоугольный объектив назвали «рыбьим глазом». Разговоры придумали суетные теплокровные люди, чтобы не скучно было проводить мнимую вечность. Рыбы мудрее. Они молчат – и этим нравятся мне. Я тоже люблю молчать.

«Рыба ищет где глубже…»? Какая глупость. Рыбы разные. Одни живут на дне, другие в верхних слоях воды. Да и обывательское «где лучше», к счастью, привлекает не всех.

Глубоководные рыбы, подобно алмазам, рождаются при чудовищном давлении, способном раздавить любую подлодку. Если эту рыбу поднять наверх, её разорвёт от внутреннего давления, как человека в открытом космосе. Глубоководные рыбы могут жить только внизу, свобода от внешнего прессинга для них губительна.

Что человек вообще понимает в рыбе и в море; он называет отбросы общества «дном», это оскорбительно для настоящих обитателей дна – невозмутимых иглокожих, проворных крабов, оседлых мидий, зарывшихся в песчаные землянки партизан-спизул.