Книга Чистота - Эндрю Миллер

У него с собою блокнот и льняная рулетка. Делая замеры, он просит Жанну держать один конец ленты, затем, макая перо со стальным наконечником в переносную чернильницу, что-то записывает и вычерчивает в блокноте. У него много вопросов. Жанна отвечает на все, а он царапает ее ответы на бумаге. Иногда он закрывает глаза и достает свой лоскут. Спрашивает, умеет ли она читать.

– Немного, – отвечает девушка и указывает на выбитую в камне надпись. – Hic jacet[4]. – произносит она. – А там Hic requiescat[5]. А там Hic est sepulture[6].

Он кивает, едва заметно улыбаясь.

– Да вы и сами умеете читать, – говорит она.

– Я инженер, – отвечает он. – Знаешь, кто это такой?

– Что-то вроде священника?

– Тот, кто возводит конструкции. Строения.

– Например, стену?

– Например, мост.

Он спрашивает, где самые последние общие могилы. Она подводит его. Инженер смотрит под ноги, потом вокруг. Нет ничего, что явно отличало бы этот участок земли от соседних.

– Ты уверена?

– Да.

– И они были закрыты для погребений, запечатаны пять лет назад?

– Да.

– Но ты тогда была еще ребенком.

– Да.

– И все помнишь?

– Да.

Они идут дальше. (Ему нужно все время двигаться.) Ров за рвом.

– А эта могила? Она старше предыдущей?

– Да.

– А эта?

– Еще старше.

Он чертит карту. Девушка наблюдает, как он делает линию тоньше или толще, изменив наклон пера. Цифры, короткие слова. Как красиво!

– Что это? – спрашивает она, указывая на завиток, один из нескольких, нарисованных на бумаге, и по форме похожий на половинку черепа.

– Вопросительный знак, – объясняет он. – Его ставят, когда в чем-то сомневаются.

У нее вытягивается лицо.

– Так значит, вы мне не поверили, – говорит она.

Он отвечает, что поверил, однако то, что находится под землей, скрыто от человека. А то, что скрыто, не может быть познано до конца.

– Вами – не может.

В ее ответе нет вызова. Кажется, некоторое время он размышляет над ее словами, потом захлопывает блокнот, закрывает крышку чернильницы, вытирает кончик пера.

– На сегодня хватит, – говорит он. И по дороге назад, к дому пономаря, спрашивает: – Тебе не хотелось бы отсюда уехать? Жить где-нибудь в другом месте?

– Я не знаю других мест, – отвечает девушка. – И кто тогда будет за ними присматривать?

– За ними?

Она поводит рукой вокруг.

– За покойниками, – говорит она.

Оставив девушку и старого пономаря, Жан-Батист входит в церковь. Жанна показала ему дверь, через которую можно войти, не ту, большую, через которую некогда вносили усопших в сопровождении скорбящих родных, а маленькую, сбоку, с такой низкой притолокой, что ему пришлось нагнуться. Несколько шагов – и он во внутреннем притворе, черном, как преисподняя, затем через вторую дверь он проникает и в саму церковь. Он стоит в конце южного нефа. Впереди над алтарем видна часть окна-розетки. Нет никаких звуков и никаких других признаков, которые свидетельствовали бы, что он здесь не один. Он начинает обход – справа налево, – идет позади скамей, мимо уснувших колонн, пересекает центральную часть церкви, идет мимо огромной огороженной решеткой гробницы, на которой мужчина при оружии и в доспехах лежит рядом со своей отлитой из металла женой, их тонкие руки сложены в молитве. Он пробирается к северной стене, подходит к органу. Сегодня он не встретит здесь Армана Сен-Меара. От чего испытывает некоторое огорчение, но и облегчение тоже. Было бы приятно, если бы органист выразил восторг по поводу его нового костюма. Но их встреча могла бы также стать прелюдией к очередному бесполезному дню с шатанием по тавернам и пьянству.

Присев на органную скамью, Жан-Батист пробегает пальцами по клавиатуре. Справа и слева – ряды регистров, их набалдашники искусно выточены из дерева, а некоторые как будто даже из слоновой кости. Он выдвигает один, наклоняется, пытаясь прочесть, что там написано, но шрифт изысканно-готический и, судя по всему, являет собою некое сокращение, похожее на те, что употребляют для обозначения химических соединений. Он задвигает его назад. Этот инструмент – единственная вещь в церкви, которая ему интересна, которая ему нравится. Можно ли его спасти? Разобрать, запаковать, вывезти и вновь собрать?

Он встает со скамьи, делает шаг в сторону нефа и среди каменной кладки и надгробных плит, плотных и зыбких теней пытается разглядеть дверь, выходящую на Рю-о-Фэр, как вдруг из какой-то непроницаемой тьмы наверху его почти сбивает с ног летящий вниз голос:

– Ты! Кто ты такой?

Ужасно быть застигнутым врасплох, когда тебя видят, а ты – нет. Жан-Батист вглядывается в вышину, морщась, словно ожидая хлопанья кожистых крыл.

– Ты не музыкант! Я знаю его шаги. Кто ты?

Эхо. Его черные стайки мечутся под сводами церкви. Невозможно определить источник звука.

– Отвечай, мерзавец!

Тут Жан-Батист видит дверь, с третьей попытки вставляет ключ в замочную скважину, понимает, что это ключ от дома Моннаров, вставляет другой, поворачивает, открывает дверь…

– Кто ты? Кто?

Теперь он уже на улице, на Рю-о-Фэр. Здесь нет всепожирающего огня. Нет ни отвратительных выродков Иеронима Босха, ни бледнотелых женщин, совокупляющихся с чертями, ни выброшенных на берег китов, изрыгающих истерзанные души. У итальянского фонтана с полдюжины прачек стирают белье, вокруг них поблескивает мокрая земля. Две прачки переводят на него взгляд, наверное, удивившись, что кто-то выходит из церкви, кто-то, кого они никогда раньше не видели, но вскоре они возвращаются к своей работе, погрузив замерзшие руки в холодную воду. Белье ведь не станет стираться само.

Глава 8

Он сидит в своей комнате, завернувшись в алый шлафрок и глядя сквозь незакрытое окно на церковь. Солнце заходит за горизонт, но камни храма почти не отражают закатный свет. Окна лишь ненадолго оживают синевато-багровым всполохом, что представляется скорее свидетельством некоего смертоубийства, вершимого внутри церкви, чем отблеском чего-то далекого и благодатного – красного солнца конца октября. Наконец свет вспыхивает в последний раз, угасает, и весь фасад окунается во тьму.

Он встает со стула посмотреть, не теплится ли огонек первой вечерней свечи в домике пономаря, но там покамест ничего не видно. Может, подобно нормандским крестьянам и их скотине, они укладываются спать сразу же, как только темнота становится помехой в работе.