Книга Воробьиная река - Татьяна Замировская

Потом она часто спрашивала себя: почему она не пошла туда с ним, почему она отказалась? Ведь все самое дорогое, что у нее было в жизни – это ее открытие, этот сад – и этот человек, которого она встретила раз и навсегда, также объявив его лично для себя собственным открытием, откровением и вечным пламенем – почему же она позволила одному исчезнуть в другом и обеим этим вещам пропасть для нее навсегда и окончательно? Почему она не пошла за ним? Всякий раз она давала себе разные ответы на этот вопрос, но потом все же решила – дело в том, что она никогда не ушла бы туда одна, без него, а он смог уйти туда один, без нее. Выходит, дело всего-то в невзаимности. А когда нет взаимности, никакой сад уже толком не нужен. Нужен, конечно, почему не нужен (говорила она себе, когда пьяная по ночам обнимала все деревья в каком-нибудь захолустном весеннем парке), но как теперь найдешь, если всего человек пять или семь нашли, а теперь, выходит, шесть или восемь.

В какой-то момент она поняла, что ее память про мужа начинает видоизменяться и стираться – например, когда она пришла навестить его отца, оказалось, что отец его умер еще давным-давно, до их встречи, а у мужа – мама и всегда была мама. Причем очень молодая, красивая, совсем не больная. Заходи, захохотала мама, будем чаи гонять целую вечность, да так и помрем! Жена развернулась и выбежала из дома, а потом оглянулась и заметила, что дома уже нет, снесли год назад. Держала, держала и не удержала.

Приблизительно похожим образом исчезли все подарки от мужа и даже его велосипед – в какой-то момент сам по себе вдруг бесшумно проехал сквозь все три комнаты их такой большой теперь квартиры, а потом превратился в черную воду объемом с велосипед и выплеснулся весь на потолок в форме слова «объемом». Это значит, что у мужа все хорошо, что он как-то там устроился, поняла жена, возможно, даже нашел своих. Может, даже на права сдал. Но никакой связи нет и быть не может – слово «объемом» не может быть даже письмом, если подумать, просто чушь какая-то.

Так проходили годы и десятилетия; засыпая, она часто задавала себе вопрос – был ли вообще какой-то смысл в ее жизни? Ведь она даже детей после себя не оставила. Видимо, все, что она оставила после себя, это вот эта закрытая навечно дверь и один-единственный человек, который наконец-то оказался дома, который наконец-то обрел истинное счастье в лучшем из миров – в каком-то смысле это даже лучше, чем дети, это даже лучше, чем что бы то ни было – она ничего не оставила, даже приуменьшила, с демографической точки зрения как минимум, но разве отменишь чужое счастье, разве отменишь обретение дома? Видимо, я попаду туда после смерти, предположила наша героиня, и мы наконец-то соединимся – но она жестоко ошибалась, после смерти она попала в какой-то больничный коридор, полный народу, и долго-долго сидела там в ожидании приема, а когда дошло наконец-то до приема и выкрикнули ее имя, поднялся сразу весь коридор – оказалось, что после смерти никто ничего не помнит, никто никого не встречает и у всех одно и то же имя.

Давай перелезем

Вначале всех очень долго везли в закрытых вагонах, потом высадили в полной темноте, куда-то вели сквозь дождь, лязг и далекий сырой грохот, потом Анна обнаружила себя стоящей в очереди, по-прежнему стоял жуткий полумрак, люди толпились, кто-то тихо бормотал: «я тут стоял, я стоял вот тут», голосом ребенка тоненько пищало: «мама, смотри, там собачки, нет, говорю тебе, собачки, я видел», где-то далеко вязко стонал поезд и чертил чушь в воздухе прожектор.

Толпа, будто слой масла, вдруг проехала по грязи резко вперед и в сторону, Анна схватилась за пальто мужчины, стоявшего перед ней, мужчина страшно обернулся – так, как будто он состоял из нескольких слоев этого пальто без самого мужчины внутри: что надо?

– Я за вами? – робко спросила Анна. Очередь группировалась, наседала, разбухала под дождем, как хлеб, кто-то кричал, ребенок просил пить, кого-то уводили под руки, приехала слишком белая машина, похожая на профиль собаки, и казалось, что сейчас прилетит гигантская, как самолет, птица и начнет, давясь и страшно дергая головой, клевать этот хлеб.

– Ты не с нами, – страшно ответил мужчина и приобнял стоящего перед ним мужчину помоложе, причем тот отшатнулся и чуть не упал.

Анна испугалась и вышла из очереди. Толпа тут же алчно уплотнилась, сжалась судорогой, Анна почувствовала чиркнувшие по себе чужие взгляды, будто обожгло все тело – теперь не пустят, подумала она, придется в хвосте стоять, и ее всю скрутило от досады, хотя почему?

Да, почему, подумала Анна, непорядок. Она отошла от очереди и, перебираясь через лужи и разбросанное тряпье, подошла к небольшим внутренним воротам: внешних ворот не было, сплошная далекая черная стена, внутренние же были, и там было что-то вроде окошек, как в билетных кассах, только побольше.

Фамилия! Имя! Возраст! – хрипло кричали из окошек, оттуда шел пар. Очередь разветвлялась на несколько потоков. От окошек время от времени отделялись люди и куда-то уходили, точнее, их уводили – по пять, десять человек.

Процесс двигался достаточно быстро.

Тем, кто мог назвать имя или фамилию, давали какие-то белые бланки для заполнения и просили подойти в соседнее помещение и заполнить, а потом вернуться. Тех, кто ничего не мог назвать, уводили небольшими группами хмурые люди в военной форме: они шли в корпус «Б», а те, кто мог что-то назвать, по итогам анкеты и небольшого собеседования шли в корпус «А» или «Д». Корпус «В» был какой-то тревожный – туда отводили по одному тех, кто вообще отказывался говорить, были и такие: потерянные, похожие на тени, бессловесные.

В целом оказалось, что очередь достаточно покорная, но ближе к окошкам, это часа три-четыре стоять, подумала Анна – видимо, устают, пока достоятся, а там, в самом хвосте, буянят, дерутся даже (где-то вдалеке и правда дрались: шапку отдал, кричал диким голосом будто пьяный мужик, отдал шапку, у меня в нее паспорт зашит, и на слове «Паспорт» несколько парней из начала очереди, остекленев глазами, кинулись бежать в конец, и драка переросла в какое-то черт знает что, Анна закрыла глаза, а когда открыла, всех уже уводили в корпус «Ч»).

– А что в корпусе «Ч»? – спросила она охранника, стоявшего недалеко от окошек с автоматом.

– Медицинское, – ответил он. – Анатомичка.

Анна уставилась на него в изумлении. Охранник вздохнул.

– Там хорошо, кстати. Ванны стеклянные, хороший уровень прозрачности. Следят, чтобы ели все хорошо. Сочинения надо писать каждый день, правда. Обезболивающее через стеклянные трубочки, все как надо, обеззараживают по итогу, если уже окончательная выписка.

– Дети! Внимание, кто с детьми! – закричала в мегафон какая-то ужасно красивая толстая женщина, – У кого дети!

К ней кинулась толпа женщин с детьми.

– Детей оставляем, сами в конец очереди, – приказала женщина. – Дети отдельно.

Женщины начали охать, стонать, прижимать к себе детей, но дети морщились и не демонстрировали особого нежелания идти с красивой толстой женщиной. Одна девочка лет десяти все отталкивала от себя маму тонкими ручками в коротком пальто и повторяла: «Мама, там все детское, ты что! Кровати – детские. Фильмы – детские. Книжки – детские. Мам, ну там все детское, тебе нельзя! Куклы – детские! Одежда – детская. Еда – детская, ты же не любишь такую, сама говорила».