Книга Аскольдова тризна - Владимир Афиногенов

Снова поехал Кастор в вольный город. Подъезжая к нему, погрузился в думы: «Как бы сия история ни окончилась: в пользу ли «морского короля» или Рюрика, — нам, грекам, всё едино будет... Может быть, Водим и даст горсть-другую серебра из своего сундука, но кружку пенного пива вряд ли поднесёт... Ему мы нужны как рабы-строители. На мой же умишко, так победа новгородского князя для нас с отцом куда выгодней!.. Если же и останемся в звании рабов, то заживём в Гардарике словно вольные люди. Я даже жениться смогу. Дети мои, а значит, внуки отца, скрасят ему на чужбине последние годы... В неволе же у норманнов мне, понятное дело, жену и детей иметь не позволят. Вот и гляди, что лучше... Передам Олафу повеление Водима Храброго, а с отцом поделюсь этими мыслями. А там посмотрим...» — решил Кастор.

Новгородский верховный жрец Сережень лохматый, аки пест бурый. Но макушка на его голове гладко выбрита ножевым лезвием, выкованным в киевском Родене[48]и Закалённым по-особому — в туше живой жирной свиньи. Мочку правого уха волхва оттягивала тяжёлая серебряная серьга.

Сережень резал на буковых дощечках историю русов от Богумира, при котором создавались роды в Семиречье, ещё до исхода их к Карпатским горам, за тысячу триста лет до Германериха... И вот теперь уже надо отдавать дань сегодняшней поре, когда пришёл в Новгород Рюрик.

Тонкие стружки с дощечки завивались колечками и спадали меж колен волхва на сосновые доски пола, и под острым стило[49]оживало время.

«И вот дымы, воздымаясь, текут к небу. И это означает скорбь великую для отцов, детей и матерей наших, — резал Сережень. — И это означает — пришло время борьбы. И мы не смеем говорить о других делах, а только об этом...»

Верховный жрец вздохнул тяжко, кривыми узловатыми пальцами захватил висевший за плечом на стене корец[50], зачерпнул в бадье воды, выпил и снова принялся за дощечки.

«Чужие князья, которые не князья, силу хотят похитить, овладев нами... И стало так, когда пришёл Рюрик. И не должны мы поддаваться ему... Отвадим Рюрика от земель наших, прогоним его с глаз долой туда, откуда пришёл...»

Сережень дорезал сие, встал, отряхивая стружки, и тут услышал стук кованым железным кольцом в дверь. Скинул с петли крючок, открыл. Перед волхвом возник староста Кузнечного конца Скрынь, невысокий, с блудливыми, чуть навыкате светлыми глазами, опушёнными белёсыми ресницами, с носиком тонким и длинным.

Скрынь припал лбом к рукам верховного жреца, не поднимая головы, тихо промолвил:

— Норманны, коих я пустил в город, просят принять их, Сережень. Дозволь?

— О чём с ними разговор будет?

— О Рюрике.

— Тогда пусть заходят.

В дом к волхву зашли Олаф-кузнец, грек Афарей и скальд Рюне. Кузнец пожелал от себя лично и от имени Водима Храброго долгих лет жизни и здоровья Сереженю и поставил на стол кожаный мешочек, туго набитый монетами. Жрец ослабил на рыльце мешочка ремешок, убедился в содержимом, не скрывая радости, поблагодарил щедрых гостей и в ответ поинтересовался также здоровьем двоюродного брата Рюрика.

— Слава Одину, здоров, как бык, только недоволен тем, в каком положении оказался после похода на Эйрин... Рюне, — обратился Олаф к скальду, — спой верховному и мудрому жрецу всесильного бога Перуна несколько вис, в которых говорится о нашем трудном путешествии на ледяной остров...

Даже староста улицы, где жили одни кузнецы и где поселились норманны Водима, отметил, как подействовали льстивые слова Олафа на волхва: у того ещё пуще загорелись глаза и, казалось, ещё ярче заблестела лысина.

— Только храбрый Водим и его отважные воины могли совершить такой нелёгкий поход, — проговорил Сережень после пения скальда. — Слава вам! Но думаю, сии смельчаки зашли ко мне, занятому нарезанием истории, не потому, чтобы всего лишь поведать об этом...

— Кто нарезает историю, тот может и творить её, — вставил и своё слово грек.

— Не совсем так, — ответил по-гречески верховный жрец. — Способствовать её творению — это, пожалуй, в моих силах...

И сказанное по-гречески повторил по-норвежски. Тому, что волхв знал их язык, варяги очень обрадовались. Беседа полилась непринуждённее и веселее, в конце её верховный жрец заверил норманнов в своём содействии поднять новгородскую чернь против Рюрика, который каждодневно попирает права кумирнеслужителей и народного веча. В свою очередь Олаф поручился, что если придёт к власти Водим, то эти права он расширит... Довольные друг другом норманны и Сережень разошлись, лишь у Афарея осталось в душе чувство неудовлетворённости.

«У них-то дела сладились, а вот у нас с сыном... Прав Кастор: сядет на стол «морской король», особые права, может быть, и даст волхвам... Но простому народу, думаю, вряд ли... И наше рабское положение тоже вряд ли изменит...» — пробираясь скрытно в свою кузню от жилища верховного жреца, размышлял строитель из Византии.

Городские дома уже окутались тьмою, на небе проклюнулись первые звёзды и пока одинокими маяками светились во вселенском просторе. Защемило на сердце у грека, уже много лет не бывавшего на родине.

Оказавшись в кузнице и не обнаружив старуху ведьму, Олаф вскричал:

— Торстейн, куда подевалась колдунья?

— Не пугайся. Я её запер в ларь с углем. Сидит в нём, как крыса. И верещит... Слышишь?

Из большого деревянного ящика, где хранился уголь для горна, доносилось тихое поскуливание.

— Зачем ты её туда посадил?

— Да порывалась, вонючка, куда-то удрать, я её и затолкал в уголь.

— Хорошо, вынимай...

На свет извлекли Листаву, ещё пуще раскосматившуюся, покрытую с ног до головы угольной пылью, лишь блистали ненавистью её глаза да раздавались изо рта шипящие змеиные звуки.

— Вот что, старая, — обратился к ней грозно кузнец. — Даём ещё три дня. Если за это время ты снова ничего не сделаешь, мы тебя задушим, а труп бросим в горновой огонь. Чтоб следов не осталось... Поняла?

— Поняла... — сквозь стиснутые клыки выцедила колдунья, но по её разгневанному лицу было видно, что слова Олафа мало на неё подействовали.

— Торстейн, ты при ней будешь находиться неотлучно, и, если она опять соберётся улизнуть, убей!

— Это мы разом! — осклабился тот.

Ничего особенного в том, что на этот раз произошло с ведьмой, Афарей не усмотрел: за колдуньей и раньше следили, и кузнец однажды обещал ей предсмертные муки и самую ужасную кончину... Насторожило грека другое: после того, как Олаф заручился поддержкой верховного жреца и уличного старосты, услуги Листавы больше могут не понадобиться, потому как они вообще не приносят никаких плодов.