Книга Кольцо Либмана - Питер Ватердринкер

— Нет, — отрезал я, поправляя на себе одежду, — у меня встреча.

— Ой, как интересно, — разочарованно протянула она.

Затем я напрасно прождал несколько часов на диванчике из карельской березы, не отрывая глаз от двери-вертушки.

«На следующий после приезда день, — в который раз читал я в брошюре „Петербургских сновидений“; потеряв терпение, я ее снова достал, — вас встретит одна из наших консультанток. У нее будут с собой альбомы, кроме того присущая ей широта опыта и взглядов облегчит вашу беседу и позволит обсудить предлагаемые возможности в спокойной обстановке за чашкой кофе».

«За чашкой кофе, — подумал я, беспокойно елозя подошвами ботинок по мраморному полу. — Кто из моих предприимчивых соотечественников за всем этим скрывается?»

Волей-неволей я снова отправился к Карелу Блоку: фотография Эвы не выходила у меня из головы. Но как он ни старался, ему больше не удавалось вызвать на экране ее изображение. Прибор упорно извещал о какой-то системной ошибке. Карел ничего не понимал.

— Когда у этой штуки было меньше памяти, — озадаченно повторял он, — такого никогда не случалось, никаких таких системных ошибок.

— Но я ведь не сумасшедший! — в отчаянии восклицал я. — Мы же видели фото Эвы? Видели или нет?

— Да-да, разумеется, — бормотал Карел, вставая и закрывая спиной птичью клетку. — Но, что поделаешь? Интернет пока еще нестабилен. Он все еще в стадии эволюции.

— Скотина этот Дарвин, — промолвил я.

И тогда Карел забронировал по компьютеру поездку. Несколько раз кликнул мышью, не глядя на меня, спросил:

— Либман, у тебя есть кредитная карточка?

Я продиктовал ему номер, и готово дело. Что за чудесный, мистический мир на пороге нового века распахнулся передо мной!

На второй день я увидел какого-то типа в матерчатом плаще и с трубкой в зубах, фланирующего возле стойки администрации. Немного подождав, я сам осторожно начал кружить неподалеку, и вдруг он хрипло и коротко спросил, словно речь шла о готовящемся преступлении: «Peterburg Dreams?»[11]

— Yes, — ответил я и сразу же попросил его перейти на немецкий, потому что мне так удобнее.

— Aber sehr gerne,[12]— ответил он с изящным поклоном и почти без акцента.

Мужик оказался бывшим преподавателем древнегреческого в университете в какой-то отдаленной российской провинции, в названии города было столько взрывных и шипящих, что я его не запомнил. Помимо греческого он говорил еще и по-немецки, по-английски, по-турецки и даже чуточку по-баскски — на этом языке он писал стихи. «Когда-нибудь, — разглагольствовал он, — когда меня уже не будет на свете, человечество вновь вернется к своим истокам (к тихому озеру в горах), эти стихи найдут, и я стану всемирно знаменит». Своей будущей славе он радовался уже сейчас.

— Но что поделаешь, если кризис? — оправдывался он. — Соловья баснями не кормят. Вот так я и пришел в этот бизнес.

Сквозь дверь-вертушку я вышел вслед за ним на улицу. Под чернильно-синими небесами ветер рвал провода с телеграфных столбов и вихрем гнал вдоль гранитных тротуаров охапки желтых шуршащих листьев.

— Лидия Клавдина с больной спиной лежит в постели, — продолжал он таким тоном, словно я и сам должен был обо всем догадаться, — еще вчера я был в Красноярске с одним клиентом, любителем стройных девочек. Это город в глубинах Сибири, туда на самолете пять часов. Вы это можете себе представить? Пять часов! Так что, извините за опоздание.

С дымящейся трубкой в зубах он перешел через дорогу. Я последовал за ним. Штанины моих брюк трепало ветром, как створки палатки. На площадке для парковки за церковью он сделал жест, приглашая меня пожаловать в его кибитку. Все заднее сиденье было завалено пустыми стеклянными банками. Их были сотни, всех сортов и размеров.

— Завтра еду на дачу заготавливать грибы, — весело сообщил он, включая зажигание. — В прошлом году у меня одних только маринованных с чесноком моховиков было сорок килограммов. Вы это можете себе представить? Сорок килограммов! И за зиму они все ушли.

Он выехал на набережную реки, вытряхнул в пепельницу выкуренный табак из трубки, прокашлялся и спросил:

— Вас, мистер, привлекают молодые или, быть может, очень молодые женщины?

Мы приехали на пыльные городские задворки, где высились какие-то жилые бараки, и остановились посреди перекопанной улицы. На переднем колесе парового катка устроился какой-то бедолага со странным лицом; он держал на коленях белую кошку и немилосердно ее тискал. Мы прошли через ворота и очутились во дворе. Все выглядело так, словно здесь только что прошла рота солдат с огнеметами. Между мотком колючей проволоки и горой черных дров жались друг к дружке чахлые березки — с почерневшими стволами, ужасающее зрелище.

— Осторожно, не споткнитесь! — крикнул мне бывший профессор; он провел меня в подъезд, где, начиная с порога, стояла жуткая вонь, не продохнешь, пол весь был завален мусором.

Он показал на дверь квартиры справа от входа и сообщил, что в ней живет престарелый морской капитан. В день, когда в России произошла революция, он выиграл целое состояние в казино в Сингапуре, но еще до того, как закончился рейс, спустил его целиком в игорном доме в Шанхае. Сейчас у него в городской квартире живут две козы, которых он сам доит, делает сыр, а потом на рынке меняет козий сыр на водку.

Мы поднялись на четвертый этаж, дверь с пухлой стеганой обивкой отворилась, и мы оказались в освещенной розовым светом прихожей, дверь из которой вела в небольшую комнату. Благодаря розовому абажуру на ночнике, комната тоже вся тонула в розовом мареве. Какой-то дымок, причудливо извиваясь, тянулся к потолку.

— Герр Либман? — раздался хриплый голос откуда-то сбоку из полумрака. — Это вы?

Меня подвели к кровати, похожей на кованую железную шлюпку, в которой среди разбросанных подушек некое существо женского пола лежало, взирая на меня со страдальческой улыбкой. Кожа женщины отливала молочной голубизной, черные глаза поблескивали как угли. В ее сухих похожих на паклю волосах запутался бант, как у школьницы.

— Меня зовут Лидия Клавдина, — представилась ведьма, поднося к губам обсосанный окурок. — Возьмите, пожалуйста, стул.

Кое-как совладав с подушками, она с трудом приподнялась, опираясь на локоть. От распространившего затем странного запаха с примесью ацетона мне стало совсем дурно.

— Как ваше имя? — спросила она.

— Йоханнес, — пробормотал я.

Ее немецкий был примитивен и не шел ни в какое сравнение с уровнем моего лингвистически подкованного проводника, который на тот момент, как по мановению волшебной палочки, куда-то испарился. Я уставился в усеянное ржавыми пятнами зеркало на ножках из слоновой кости; оно помещалось между тумбочкой и колченогим креслом. И куда только подевался тот чудак с трубкой?