Книга Зонтик на этот день - Вильгельм Генацино

– К сожалению, наше предприятие переходит на жесткий режим экономии.

Я не знаю, что мне на это ответить, и молчу в ожидании следующего предложения.

– Я хочу сказать, – продолжает Хабеданк, – что в дальнейшем смогу платить вам за каждую опробованную единицу, то есть за каждую пару, только по пятьдесят марок.

– Ничего себе! – говорю я.

– Такое положение. Ситуация изменилась.

– Что, так вдруг взяла и изменилась?

– Да, – говорит Хабеданк. – У нас появились серьезные конкуренты. Роскошь нынче в моде, и не мы одни такие умные, кто это понимает.

– Интересно, – говорю я.

– В качестве некоторой компенсации вы можете оставлять себе опробованные вами образцы, – говорит Хабеданк.

В кабинете повисает тишина. Теперь мне понятно, почему господин Оппау и фрау Фишедик все время торчали тут. Они хотели собственными ушами услышать, что скажет Хабеданк, нет, они хотели собственными глазами увидеть, как я отнесусь к такому понижению. Хотя смотреть тут совершенно не на что. Я сижу и размышляю. Может быть, Хабеданк хотел мне в такой форме сообщить, что в моих услугах большe не нуждаются, и попросить меня больше не беспокоиться. Тогда зачем он вручил мне четыре пары новеньких ботинок? Судя по всему, они заинтересованы и в дальнейшем сотрудничестве со мною, но только за четверть ставки, если, конечно, не считать доплаты натурой. Но на что мне такое количество башмаков? Мне придется их складывать в угол или раздаривать.

– Мне очень жаль, – говорит Хабеданк, – но не я принимал это решение. Мне было только поручено сообщить вам об этом.

Я киваю. Честно говоря, я не очень удивился такому повороту дел. Именно из-за подобных историй у меня и зародилось когда-то подозрение, что я живу без внутреннего разрешения. Ситуаций, похожих на сегодняшнюю, в моей жизни было навалом. У меня нет ни малейшего желания прокручивать в тысячный раз фразы, которые вертелись у меня в голове после таких приключений и которые вполне подошли бы к разыгрывающейся сцене. Неприятности – штука скучная. Я жду, когда Хабеданк позовет меня пить кофе. Но сегодня он воздерживается от традиционного приглашения. Очевидно, это следует понимать как скромную форму сочувствия к моему положению. Хабеданк скомкал в руке целлофановую бумажку и положил ее на стол. Скомканная целлофанина с легким шуршанием медленно развернулась обратно. В этот момент мне больше всего хочется послушать шуршание, но я встаю и говорю Хабеданку:

– Через три недели вы получите новые отчеты.

Минуту спустя я уже стою в метро и жду своего поезда, на котором поеду домой.

Какой-то инвалид подходит к киоску и покупает себе банку пива. У него практически нет рук, ладони торчат на каких-то отростках у самых плеч. В четырех шагах от меня две вороны волтузят по земле мешок с мусором, пытаясь проковырять в нем дыру. Правой предплечной рукой (или лучше сказать – правой подплечной рукой?) мужчина прижимает банку к груди, а затем открывает ее зубами. Вороны успешно продырявили пакет. Мусор разлетелся по всей платформе, усыпанной теперь апельсиновыми шкурками, чеплашками из-под йогурта, картонными коробками от пиццы. Нет ничего более омерзительного, чем общественное запустение, но оно вполне созвучно тому отвращению, которое испытываю сейчас я. Свидетельствует ли это о том, что мы имеем дело со всеобщей мерзостью и запустением, или нет, вот в чем вопрос. Я нахожу достаточно аргументов как в пользу одной гипотезы, так и в пользу другой. Я неотрывно смотрю на мусор и решаю, что всеобщая мерзость и запустение имеют место быть. Я не дождусь того дня, когда все то, что живет на этой земле, честно и откровенно признается в своей неприличности. По лестнице спускается мамаша с коляской. Ребенок теребит во рту воздушный шарик, покусывая его острыми зубками. Всякий раз, когда он проезжается зубами по резине, раздается неприятный скрипуче-визгливый писк, который я до недавнего времени не мог выносить. Подходит мой поезд. Мамаша с коляской встает так, чтобы мне удобнее было открыть перед ней двери вагона. Я не знаю, как это вышло, что я перестал реагировать на звуки, возникающие при соприкосновении зубов и резины. Я усматриваю в этом добрый знак. Значит, все-таки не все негативные реакции, лежащие в основе внутреннего сопротивления, устойчивы. Некоторые рассасываются сами по себе. Отсюда можно предположить, что, вероятно, скоро настанет день, когда я наконец получу внутреннее разрешение, дающее мне право на жизнь. Я тут же отзываю свой вердикт и выношу новый приговор: налицо отсутствие всеобщей мерзости и запустения. Я стесняюсь обратить внимание мамаши на то, что в случае, если шарик лопнет, ее ребенок может очень испугаться. Это нужно было бы сказать как-то весело и в то же время убедительно. Но я не нахожу подходящих слов, которые одновременно содержали бы в себе шутку и предостережение и вместе с тем не выдавали бы мой страх. Еще вчера, в постели, когда я уже почти заснул, я твердо помнил, что у меня в кошельке припасено два билета на метро, из которых у меня теперь остался только один, каковой я в настоящий момент намерен прокомпостировать. Но как ни продумывай всё до мелочей, это не спасает от неприятностей! Наверное, мне придется все-таки отказаться от работы на вайс-хуновской мануфактуре. Слишком уж это унизительно – работать за четверть прежней зарплаты, даже для такого смирного и терпеливого человека, как я. Скорее всего, я больше не увижусь с Хабеданком. Те четыре пары, которые он мне дал, я отхожу, а потом отошлю ему их по почте вместе с отчетами. На Эбертплац я вышел из метро и уже собрался было шмыгнуть на Гутлёйтштрасе, как перед самым моим носом возникла Регина. Она протягивает мне руку и чмокает в щеку. Регина чуть моложе меня. Я удивляюсь, как моложаво она выглядит. Она спрашивает меня, чем я сейчас занимаюсь, я пытаюсь уклониться от прямого ответа, но ее так просто не проведешь.

– Передо мной тебе нечего стесняться, – говорит она.

– Да, конечно, – говорю я.

– Ну так все-таки, чем ты сейчас занимаешься?

– Меня только что уволили, – говорю я.

– Ах ты боже мой! – ахает Регина.

Сто лет назад мы с Региной работали вместе, занимались опросами общественного мнения. Помню, как-то раз она целый час выспрашивала у меня, что я думаю по поводу бумажных носовых платков, а потом я терзал ее вопросами относительно пластмассовых чемоданов. Вскоре, однако, наше агентство решило отказаться от индивидуальных интервью и заменило их уличными опросами. Теперь нам велено было стоять перед универмагами, конторами и школами и спрашивать людей о налоговой политике и тележурналах. Нам обоим это совершенно не понравилось, и наши пути разойтись.

– А у тебя как с работой? – спрашиваю я.

– Никак. Пошла учиться. Социальная работа с престарелыми и умирающими, – говорит Регина.

– Здорово, – говорю я и не могу удержаться от смеха.

– Ничего смешного, это серьезное дело, – говорит Регина.

Мне хочется ее спросить, а чему там учат, на этих курсах, но мне неловко, и я оставляю свой вопрос при себе. Вместо этого я спрашиваю ее: