Книга Ревность - Катрин Милле

* * *

Когда я ступила на бетонный аэродром в Сараево, то словно попала в кадр, столь часто транслировавшийся по телевизору в прошлые годы, я сразу узнала ангары, возле которых стояли самолеты, откуда выносили ящики с гуманитарной помощью и выходили люди, приехавшие с миссией доброй воли. Вся моя тоска и зацикленность на своих переживаниях, возникшие несколько дней назад, немедленно растворились, улетучились и пылью осели на увиденных впервые в жизни свежих отметинах войны: с правой стороны дороги, ведущей в центр города, находились развалины здания редакции ежедневной газеты «Освобождение», слева — в облаке раскрошенного бетона и сорняков — дома, где жилыми были только один или два этажа, их легко отличить по четкой линии занавешенных окон, протянувшихся вдоль фасада, все остальные окна, выше или ниже — со следами копоти и выбитыми стеклами.

Разве не существует в мире психолога-фантазера, который позаимствовал бы в физике закон о сообщающихся сосудах и изучил бы принцип, согласно которому наше отчаяние выплескивает свои черные воды наружу, лишая нас возможности понимать, что происходит, тогда как в другой раз удушающие выделения проникают в нас извне, вызывая растущее раздражение? Мои воспоминания о пребывании в Сараево — приятные и волнующие одновременно. В городе, освобождавшемся от кошмара, мои личные переживания оказались отодвинуты на задний план.

По примеру некоторых мифических поселений, существующих в Турции и Греции и до сих пор сохранивших свои первоначальные размеры, этот город в тисках гор поразил меня своими пропорциями, напоминающими театральные декорации. Но поскольку все городские постройки выполнены в привычном нам масштабе, мы тут же знакомимся с его героизмом и славой; создается ощущение, что мы перенеслись на страницы исторического романа, куда примешиваются напластования эпизодов из нашей собственной истории. Гораздо позже, вернувшись в Париж, я поняла, что эмоции, которые я испытала, оказавшись на месте убийства эрцгерцога Франца Фердинанда, возможно, коренились в свойственной мне способности к сопереживанию, которая проявилась, когда ребенком меня впервые повели в театр Могадор на спектакль Королевские фиалки[7]. У меня все тогда перемешалось в голове, я не могла как следует разобраться, что относится к спектаклю, а что нет. Сначала я была разочарована, поскольку решила, что украшающие фойе портреты актеров, сделанные в фотостудии Аркур, непременно должны ожить, и мать посмеялась, поняв мое заблуждение. Постановка была рассчитана на то, чтобы ошеломить зрителя, — по сцене ходили живые лошади, но мне не объяснили, как такое узкое пространство могло вместить таких огромных животных. Потом я испугалась, когда взорвалась петарда, имитирующая взрыв бомбы, брошенной под колеса кареты Наполеона III. Конечно, время было другое, да и другое оружие, но замкнутость помещения, архитектурный стиль, драматичность ранения — когда принц ехал в карете, на него было совершено покушение, — все это как-то бессознательно связалось с тем детским потрясением.

И вот теперь я слушала этих людей, которые перенесли столько испытаний и могли рассказать о них, хотя в течение многих лет сами были не в состоянии преодолеть физических границ, и повествование о том, как они жили, вынужденные прятаться во время осады, на какое-то время прервало мою психологическую изоляцию, куда я начала погружаться до приезда сюда. Иногда я даже испытывала приятное чувство, будто парю в воздухе, поскольку зал, где я читала лекции, был расположен под куполом бывшей церкви, ставшей штабом Института «Открытое общество» Сороса. Стоял конец зимы, было солнечно, и свет проникал через отверстия, расположенные по окружности зала; беспокойство охватывало меня лишь по утрам в гостинице, когда в ярком свете, пробивающемся сквозь прозрачную оранжевую занавеску, я звонила Жаку. Солнечные лучи будили меня очень рано и слепили глаза. Занавеска спасала положение. Наши разговоры были дружескими и длились от силы пять-десять минут. Но Жак давал мне понять, что нам не следует каждый раз говорить так долго.

Постепенно мое путешествие стало напоминать историю Ионы, нашедшего приют в чреве кита. После разрушенного, но гостеприимного Сараево, лежащего в котловине, я отправилась в Вену, откуда должна была лететь в Бухарест. В то время я часто бывала в Вене, центр которой, ограниченный бульварным кольцом Ринг, также не превышал стандартные городские пропорции. Там я по-настоящему ощущала себя в Европе, поскольку аэропорт являлся как бы точкой пересечения центральной и Балканской Европы, а зал вылетов в Загреб, Будапешт, Бухарест, Софию, Варшаву и Минск, через который я часто проходила, построен в форме ротонды. В Вене я остановилась на одну ночь у друзей — мужа и жены, которые отдали в мое распоряжение комнатку, возможно, детскую. Натянув на голову простыню и одеяло, я шепотом говорила по телефону с Жаком, гораздо дольше обычного. Я просила, чтобы он приласкал меня, он отвечал, что гладит мою попку и просил поднять повыше ноги, тогда ему будет удобнее целовать мою дырочку. А его самого обслужить? Да, если Катрин немного пососет, будет неплохо. Я тоже трогала себя, засовывала внутрь средний палец, там было влажно…

Во время мастурбации только фантазмы могут заставить меня испытать оргазм, поэтому я должна выстроить их с такой скрупулезностью, что практически не могу кончить в присутствии свидетеля, даже простого слушателя: любые его слова, даже одно его дыхание мешают мне сосредоточиться. Иногда я ощущаю, что во мне борются противоречивые чувства: стараясь довести до конца стимулирующее меня повествование, которое требует от меня много времени, я очень боюсь наскучить партнеру, и в то же время я его ненавижу — ведь он мешает мне получить собственное наслаждение. Тогда я предпочитаю отступить. Я полностью уверена, что не испытала удовольствия во время этого нашего диалога, когда моя рука не только отвечала на импульсы киноленты, прокручиваемой у меня в голове, но и частично была отдана в распоряжение Жака. Я испытала наслаждение, когда повесила трубку. Но не помню, какие для этого понадобились стимуляторы.

В Бухаресте хозяева в последнюю минуту предупредили меня, что я не полечу в Клуж на самолете, как это было предусмотрено, а поеду ночным поездом. На расписание самолетов нельзя было полагаться, и, учитывая мою насыщенную программу, устроители не хотели рисковать, опасаясь, что я опоздаю. У меня не осталось времени на расспросы, шофер отвез меня на вокзал и сунул в руку билет. Я нашла свой поезд, купе, в котором ехала еще одна женщина — полная блондинка с приятным, мягким и довольно молодым лицом. Она говорила по-французски: как она сказала своим тихим голосом, она его преподает. Она слегка наклоняла голову, так обычно делают, когда робко о чем-то просят. И предпочла улечься на верхней полке.

Передышка, какой стали для меня пребывание в Сараево и остановка в Вене, внезапно закончилась. Перспектива провести ночь в малокомфортабельном поезде не прельщала меня. Я почувствовала, что устала от путешествия. Вагон жутко трясся, жара в купе была удушающей. Я пала духом, не могла уснуть в темной и влажной клетке, и под скрип полки над моей головой не переставая мастурбировала, пока длилась темная ночь. Едва мышцы, натруженные моей рукой, слегка расслаблялись после спазма, желание начать все сначала, казалось, снова широко и повелительно раскрывало отверстие между ногами. Пальцы мои погружались в смесь пота и вагинальной смазки, поэтому, когда я раздвигала слипшиеся ляжки, раздавался сухой щелчок, напоминающий звук вантуза, и как в детстве, когда я возбуждалась, лежа в кровати рядом с матерью, я испытывала тот же страх, что соседка по купе услышит этот звук и догадается, чем я занимаюсь. Не помню, увидела ли я, как утренний свет пробивается сквозь занавеску, закрывавшую окно: в конце концов меня сморил сон.