Книга Синдром Фрица - Дмитрий Бортников

Помню, как Надя смотрела на карпа, который подплыл и ткнулся мордой в ее левую сухую руку.

- - - Ой, смотри, смотри! - - - закричала она шепотом. - - - Он играет! Он хочет, чтоб с ним играли... Он целует мою руку... Смотри - - -

Думаю, никто, кроме карпа, не целовал ее птичью руку... Она смотрела на рыбу.

Помню ее лицо. Я тогда вдруг ощутил зависть. Меня даже чуть не вырвало в эту ванну, прямо к рыбам. Я позавидовал ее лицу.

Надя как зачарованная смотрела на карпа, который целовал ее руку...

И лицо ее озарилось покоем. Теперь я понимаю... В ее лице была благодать, которая нисходит подчас на калек... Тогда я завистливо, с отвращением отвернулся от ее лица... От этой внезапной благодати сломленных...

Потом отчим их всех по очереди зажаривал.

И все ели. И Надя, и отчим, и мать Нади, и я, когда приходил поиграть с ней.

Каким же сладким было для меня это мясо! Эта плоть... Какое я чувствовал злорадство! Я пожирал чужую благодать!

Странно, всю свою жизнь я чувствовал к калекам отвращение, а они, наоборот, тянулись ко мне. Как тот карп, целующий Надину искалеченную руку.

Помню злорадное сострадание в их лицах, когда они смотрели на меня, толстого, неуклюжего, в грязных ботинках бредущего по лужам...

Думаю, они чувствовали мою ущербность. Как демоны чувствуют своего.

Я тоже был калека. Без видимого явного уродства. Но их не проведешь.

Я был их.

Одно время это сводило меня с ума. Я бросался бежать, заметив чуть хромающего человека. Он был еще далеко, а я уже несся с воем, как пожарная машина, в которой всю команду постигло внезапное безумие.

Потом стало легче. Я научился притворяться.

Я научился жить с этим отвращением, которое всегда скользило рядом, как тень.

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

Роддом, где работала моя мать...

С десяти лет я бродил по его коридорам. Лучше местных крыс знал подвал. Помню запах хлорки в подвале и тишину.

Я вспоминаю этот двухэтажный облупленный дом среди старых тополей.

В июне здесь лежали сугробы тополиного пуха.

Молодые мамаши, открыв окна в душные сумерки, смотрели вниз. Они курили не скрываясь. Они задумчиво ждали своих мужей. Окурки выпадали из рук, и пух загорался. Пламя мгновенно съедало сугробы.

Они смотрели на это. Как смотрят с корабля в волны.

Я вспоминаю одну жирную тетку, которая никак не могла родить.

"Дура я! А он сволочь! Уже и так пять спиногрызов! Ему подавай девочку! Суки! О... Суки! Все мужики подлые... Им бы только свой конец помочить!"

Ее муж сам был как обрывок шнурка. Он мог поместиться в кармане ее огромного халата, который принес из дому. Толстуха обняла его, и он исчез. Потом они ворковали, как голуби в больничном саду. Мужик даже пытался посадить ее на колени.

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - Она кряхтела и стонала так, будто хотела сдвинуть стену, у которой лежала.

Моя мать молчала. Да и что говорить. Меня она родила стоя. Я упирался.

Видно, не нравилось мне здесь. Но раз уж пришел, то пришлось войти.

Этот тип у толстухи тоже передумал выходить.

- - - Тужься, тужься... Не бойся... Все нормально... С первым проблемы... А остальные как горох, - - - приговаривала акушерка, добродушная и теплая, как корова.

Людьми, которых она приняла, можно было заселить пару маленьких городов.

А потом начался настоящий штурм.

"О!!!!! Го-ро-шинка!!!!!"

Толстуха орала, будто в нее вселился дьявол. Она орала разными голосами.

Моя мать спала, как в тихом лесу. Она до этого дежурила две ночи подряд.

Наконец горошинка решила выйти.

Я стоял и смотрел как зачарованный. Мать из-под маски одними глазами сказала, чтобы я вышел. Но я не мог покинуть такое зрелище.

"Я отвернусь", - сказал я, а сам так встал, что все в зеркало было видно.

Вдруг стало тихо. Так всегда бывает несколько секунд перед тем, как ребенок начинает выходить. Всегда, когда наступало это затишье, которое я раньше слушал из- за дверей "родовой", я чувствовал странное беспокойство.

А теперь я присутствовал! Я все видел своими глазами! Эту огромную кричащую гору с дырой... Казалось, гора кричит через эту дыру.

Я дала ей бритву, сказала акушерка, а она... Эти мамки... Никогда, что ли, там не брила... Ведь пятерых родила...

Глаза матери посмотрели на меня. Я еще раньше успел их отвести.

Тужься, сказала мать, давай потихоньку. Начинает выходить. Уже...

Как огромная капля вырастает, появилось что-то черное между ног у толстухи. Это была головка ребенка. Она была покрыта волосами.

Толстуха заорала. В какой-то момент я перестал ее слышать. Во все глаза я смотрел на эту каплю. Капля росла и росла...

Мать осторожно поддерживала эту каплю.

Потом из горы выросла голова и провернулась. А потом появилась рука.

Ребенок был похож на помятую резиновую куклу. Со слепыми глазами, мокрый. Он лежал на руке акушерки, я слышал металлический звук.

Это мать взяла инструменты, чтобы обрезать пуповину.

"Четыре, четыре двести... - подкинула на руке акушерка. Отличный мальчик".

Толстуха простонала. Глаза ее были закрыты, изо рта текла струйка слюны.

Потом мать занялась последом, а резиновая кукла заорала. И как червь извивалась.

"Мальчик?" - очнулась толстуха.

"Парень... - сказала акушерка. - Здоровый..."

"О господи, одни парни... - застонала толстуха. - Куда я их девать буду..."

"Что, обратно его запихивать, что ли?! - Акушерка бережно укрывала толстуху. - Сама утопишь, если надо... Или на войну, не дай господь, попадет... Хотя теперь нет вроде... Другие вон на стадионе, в туалет выкидывают... И то ничего..."

Акушерка перекрестилась и выругалась.

Теперь, наверное, у этого червяка уже свои червячки...

Но не всегда так было.

Было так, что рождался урод. Да, урод. Одноглазый. Или с "волчьей пастью".

Или с головой огромной, как глобус.

Это было, когда мать еще училась.

Старая врач вынимала ребенка и просила таз с водой.

- - - Принеси таз, девочка, - - - говорила она моей матери. - - - Принеси таз поглубже - - - И мать приносила таз.

- - - Отвернись, девочка. Не надо тебе пока такого видеть - - - Пока сама не родила, не надо - - -