Книга Сезон дождей - Илья Штемлер

Евсей Наумович пододвинул стул.

– Знаете, – сказал он следователю. – Я долго жил в Баку и разбираюсь в этих людях. Уверяю вас, ваши ботинки и впрямь будут как новые.

Как и договорились по телефону, Эрик Михайлович Оленин ждал своего стародавнего приятеля Евсея Наумовича Дубровского в Катькином саду у Александринского театра. Настроение у Эрика Михайловича было прескверное. И не без причины.

А думать о причине не хотелось. Хватит, перенервничал в институте, а что проку.

Свежий ветер гонял по аллее сухие листья, закручивая воронки у основания памятника Екатерины Великой. И фавориты царицы, расположившись у ее ног, с укоризной взирали на шалости осенних листьев.

К сожалению, Эрик Михайлович выпустил из виду бедлам, в который погрузился Невский – проспект готовили к трехсотлетию рождения города. Иначе бы он не предложил для встречи любимое, по старой памяти, место.

Грохот перфораторов, вспарывающих асфальт тротуара, перекрывал все звуки. Когда грохот прерывался, паузу заполнял вой самосвалов и бульдозеров.

Немногие из забредших в сквер с любопытством оглядывали чудака, отдыхающего на скамье в таком шуме.

Он бы и ушел, да вот Евсей наверняка обидится – и так они не виделись бог знает сколько времени. Последний летний месяц Эрик Михайлович сидел у себя на даче и сколько он ни названивал, ни приглашал Евсея, тот не приезжал. Правда, после возвращения в город прошло почти два месяца, но встреча все не складывалась. Наконец договорились сегодня повидаться, и Эрик Михайлович первым пришел – он ужасно не любил опаздывать.

Пронзительно голубое небо затирали пушистые облака, торопливые и юные, словно школьницы, оставляя после себя еще больше голубизны. Эрик Михайлович любил разглядывать небо, особенно днем, на даче, откинув затылок на спинку кресла. Небо прятало тайну, рисуя в облаках не только знакомые лица, но, порой, угадывались целые сцены из прошлой жизни, пробуждая воспоминания. Но для этого нужна тишина, а не грохот, что нес Невский проспект, пробуждая воспоминания лишь о склоках на факультете. Может, и он в прошлом был таким же крикуном и нахалом, как теперешние молодые научные кадры, что торопятся урвать себе место под солнцем? Нет, они были другими, они уважали своих наставников, чтили традиции. Профессия не была столь откровенной кормушкой – только от вступительных экзаменов кое-кто из них покупал дорогой автомобиль. А ведь Эрик Михайлович понимал, что с его щепетильностью он долго на кафедре не продержится. Или это не щепетильность, а просто трусость. Или зависть к молодым, дерзким, уверенным в себе. Он таким не был. И Евсей таким не был, несмотря на его былую лихость. Евсей считался признанным кумиром их молодости, непременным заводилой множества студенческих затей. Один институтский эстрадный коллектив прославился на весь город. И это была иная слава, не чета нынешним – расчетливым и циничным. Это была легкая, веселая, остроумная слава. А что теперь? Ходячие компьютеры, холодные и жестокие, способные на любую подлость. Особенно взбунтовались два кандидата, которых Эрик вел к защите чуть ли не с предпоследнего курса. Ненавидящие друг друга, они объединились, чтобы свалить своего профессора, подлецы. Причина лежала на поверхности. Молодые люди не могли смириться с тем, что профессора Оленина часто приглашали за рубеж и не только читать лекции, но и участвовать в серьезных проектах. Он полгода работал в лаборатории Стэнфордского университета, в Калифорнии. Теперь получил приглашение во Францию, с контрактом на три зимних месяца – самое время учебы. Эрика Михайловича укоряли в том, что нельзя руководить кафедрой и подолгу отсутствовать. Конечно, они в чем-то правы, но институтское руководство мирилось с этим, руководству лестно, что в стенах института работает профессор с таким международным авторитетом. А молодые львы показывали зубы. А может быть, и впрямь настало время уйти на вольные хлеба?

Денег у него более чем достаточно на ближайшие годы. На кой черт ему эта кафедра, его лекции, если он востребован такими престижными лабораториями? Да и жить в России стало совсем уж тоскливо. С этой властью, со злым покорным народом, с ужасающей нищетой одних и глупым, сумасшедшим богатством других.

Эрик Михайлович расправил плечи, вдохнул сырой тяжелый воздух и зашелся в кашле.

– Ну будет, будет, – услышал он голос Евсея Наумовича, – Только твоего кашля в этом грохоте не хватало.

Эрик Михайлович не заметил, как тот подошел.

– Наконец-то, – унял кашель Эрик Михайлович, поднялся со скамьи и раскинул руки. – Ну, Евсейка, обнимемся, старый блудник.

Некоторое время они еще топтались на месте, похлопывая друг друга и обмениваясь дружескими возгласами. Евсей Наумович с удовольствием разглядывал моложавое, смуглое лицо Эрика Михайловича, его серые с прищуром глаза, полуприкрытые скошенными веками, зачес густой седеющей шевелюры, открывающей выпуклый лоб, рассеченный глубокой продольной морщинкой. Евсей Наумович отметил, что годы не особенно оставляют след на внешности его друга, обходят стороной.

– Да и ты, Евсейчик, выглядишь на полста, не больше, – в свою очередь отозвался Эрик Михайлович.

Евсей Наумович усмехнулся. Впрочем, он и вправду выглядел моложе своих неполных семидесяти лет.

Они покинули Катькин сад, обогнули Публичную библиотеку и, переулком, вышли на Садовую улицу. Эрик Михайлович предложил заглянуть в кафе, что впечаталось своими несколькими столиками в первый этаж старого доброго ресторана «Метрополь». В давние годы ресторан облюбовали служивые Ленинградского Военного округа и фарца Гостиного Двора. Не раз между ними возникал мордобой. Однажды в драку втянули и лабухов оркестра ресторана. На грех в тот вечер в «Метрополь» заглянул и Евсей с Эриком обмыть открытие «сезона развода мостов». В итоге в ближайшее отделение милиции, что разместилось рядышком, в переулке Крылова, замели и правых, и виноватых. Там, в заточении, Евсей и познакомился с трубачом Левой Моженовым.

– Кстати, помнишь трубача Левку Моженова? – произнес Евсей Наумович, усаживаясь за столик в кафе.

Эрик Михайлович нахмурил лоб. Но что-то не вспоминалось.

– Ну он лабал на трубе в «Метрополе». Нас тогда замели в ментовку, помнишь? Меня, тебя, Рунича. Рунича, помнишь? Он был прилипалой трубача, носил за Левкой инструмент. Рунич, длинный такой, помнишь?

– Смутно, – ответил Эрик Михайлович. – То была твоя компания, не моя. Я в основном посещал филармонию, ты ведь знаешь. И шахматный клуб.

– Ну как же! – горячился Евсей Наумович. – Весь город знал Левку-трубача.

– Весь город знал тебя, это я помню, – мирно ответил Эрик Михайлович. – Ну и что с этим трубачом?

– Умер. Недавно хоронили.

– Бывает, – Эрик Михайлович рассматривал карту-меню. – А Рунич хотя бы жив?

– Жив. На похоронах Левки встретились. Все такой же долбак.

– Это уже навсегда. Смотри: жареные пирожки, – Эрик Михайлович взглянул на приятеля поверх глянцевых листов меню. – Помнишь, какие пирожки продавали в пирожковой на Невском? Пухлые, хрустящие, с чесночком. И за десять копеек. А эти – двадцать рублей!