Книга Богемная трилогия - Михаил Левитин

Поиски шли в веселом направлении, необходимо было создать новый алфавит, новый словарь и, если повезет, — новый язык. Они его создали. Возможности звука были неисчерпаемы, смысла же — ограниченны. Да здравствует фонология! Она взрывала слово изнутри, как динамит. Они принимали мир как он есть, со всеми помехами, они вслушивались в помехи, помехи заглушали слово, о смысле оставалось лишь догадываться, и они догадывались, и это был уже новый смысл. Как такая игра, такой мирсконца мог не понравиться Парижу? И был устроен бал в их честь, где самые красивые женщины и самые талантливые мужчины, где повсюду был рассыпан Ахиниан, слово, выдуманное Игорем, в нем и ахи, и ад, и ахинея, и океан, чего только нет в нем, море смыслов. Бал был поводом встретиться, бал был поводом пережить то, что уже пережила Россия, но пережить так, чтобы удар пришелся не по Парижу, а по искусству. Хотя это только кажется, что они чего-то боялись, они с надеждой смотрели на гуннов. Как людям пресыщенным, им втайне не хватало страха, боли, острых ощущений. Но лучше без социальной революции, да здравствует революция в искусстве! Холсты в конце концов можно было выбросить на помойку, рукописи туда же, но если они еще и продаются, если они еще и предлагают увлекательный мир, которого никогда не будет в реальности, пусть развлекаются, пусть увлекают, пусть живут. Гармония придет вместе с благосостоянием, Париж принесет славу и купит артиста вместе с потрохами, да здравствует Париж!

Гремит заумный бал, сколько лиц, стоящих внимания, сколько ног, этим вниманием не обойденных, тонны красоты и таланта, рулоны стихов.

«Я зашвырнул бал ряженых, заумный бал, в закат зашвырнул, чтобы не в Париже, а в золотом облаке константинопольского заката повис над городом, а мы с Кириллом молча наблюдали. Привет вам, братья, мы тут, мы слышим вас, спасибо, спасибо, да что же вы, куда вы смотрите, мы здесь, в Турции, а, черт, закружились совсем от счастья, пьяницы!»

Кончался бал, никто ничего не понимал, но всем к концу ночи стало ясно, если душа человека объединяет в себе несоединимое, то оно, несоединимое, получает право объединиться и наяву. Душа человека гармонизирует мир, только гармонизирует его странно, переворачивая, не считаясь с действительностью, подчиняя все произволу звука. Оказывается, мир звучит, человек дышит, ребенок прислушивается, и хаос не так страшен, он даже способен убаюкать ребенка, чтобы тому приснились счастливые сны.

С издательством не получалось, в парижской визе тоже отказывали, как юрист он был никому не нужен, работы не было. Это становилось уже наваждением, работа чуралась его, он был рожден не для денег, и тогда извлекались на свет неосновные его умения.

— Мой милый, — говорил певец. — Турки тоже люди, им нравятся те же женщины, что и нам, перестанем притворяться целками и подарим туркам наших дам. Тем более если за это платят. Мой ресторан в вас заинтересован, вы лысый, это плюс. Кстати, когда вы облысели?

— Сколько себя помню.

— Вы остроумны, опыт конферанса у вас есть, что мы теряем, а? К тому же вы мой коллега, поэт, я выпущу вас в программе. Только не отвлекайте девочек от работы, — попросил он. — В конце концов, у них такое грустное занятие.

После ночных представлений домой возвращаться было поздно. Эстер покорила его сердце. Все они время от времени находились под покровительством сердобольного певца, но сейчас она была свободна и влюблена в Игоря.

— У тебя большое будущее, — говорила Эстер. — У тебя такое тело! Ты очень гибок и подвижен. О, как ты подвижен, — повторяла она в постели, когда Игорь исполнял свой репертуар, внося в него кое-какие новинки. — Для трехлетнего ты знаешь слишком много. У тебя большое будущее.

Если Игорь не тратил зарабатываемую мелочь на константинопольских родных, на Эстер, то отсылал с оказией в Тифлис. Цель отъезда он объяснил в письме, Наташа поняла и теперь вместе с дочкой ждала денег, чтобы приехать, и тогда уже все вместе в Париж.

Он мечтал научить ее всему, чему сам научился у Эстер, он всегда думал о ней, когда занимался любовью с другими, и потому она держалась за него, как за неверного человека. Он убедил ее, что греха на свете нет, кроме убийства и подлости, а если нет греха, то нет и ежеминутного раскаяния. Очень неуверенная в себе, в его объятиях она обретала простой женский смысл существования, она никогда не думала, что муж и жена могут так сильно и долго любить, что постель — не обязательство, не жертвоприношение, а постоянная игра двоих, их шепоты, звуки, их губы и руки. Она всегда грустна, он постоянно весел, и над ними грех, раскачивающийся, как пузырь, как фавн. Наташа ждала ночи, как времени уроков, и никогда не спрашивала Игоря, откуда он набрался новых знаний.

— Ты гадкая толстуха, Эстер, — говорил Игорь. — Ты держишь меня за член, как за палку, и смеешься, когда мне больно.

— Я тебя съем, — отвечала Эстер.

Конечно же, он был человек несерьезный, но никого не обманывал, не предлагал себя в поводыри. Конферансье в ресторане лунного Пьеро, любовник толстухи Эстер, поэт, чьи стихи нигде, кроме Парижа, не нужны, непутевый муж, непутевый сын. Он выходил на эстраду и понимал, что никогда не чувствовал бы себя так свободно, если бы на него не смотрели. Это были и поддержка, и ожидание, и недоброжелательство, и сглаз. Это были люди, лишенные воздуха приключений, необходимо было пригласить их за собой, но им нужны были гарантии безопасности, а для этого требовалось пройти по проволоке над их головами без лонжи. Для этого требовалось пренебречь ими, чтобы они запротивились невниманию, попросили: «Мы тоже хотим, мы тоже», — и только тогда барственно позволить, протянуть руку. Ах, какое наслаждение!

— Если ты вернешься в Россию, — говорил Герасим Львович, — они никогда не простят тебе, что ты мой сын. Классовая принадлежность будет решать все. Сын жандармского полковника.

— К тому времени все забудется.

— А-а! — махнул рукой Герасим Львович. — Твое счастье, что ты легкомысленный человек! Забудется! Только это и не забудется, они ведь будут бдеть теперь всю жизнь. И правильно. Надо уметь охранять свое добро.

И начинал рассказывать о методах царского сыска, о системе вербовки агентов, о проведении обысков, о внутренней структуре. Как постепенно ржавчина разложения проникла и в их епархию, как стали они неразборчивы в подборе агентов. В чем виновен царь, почему проиграло белое движение, и так далее, и так далее.

— К мысли о порядке я пришел в твоем возрасте, — говорил он. — Россия все-таки очень разгильдяйская страна, по своему сыну знаю, и потом у каждого из нас — великая идея, а что может быть опасней?

Он объяснял, почему слово «жандарм» на Руси стало нарицательным, он объяснял, что человек, монотонно выполняющий одни и те же функции, кажется окружающим смешным дураком, клоуном, а без этих людей, стоящих, как столбы, Россия рухнет, что и случилось. Да мало ли о чем он говорил, и слушалось, потому что тон разговора всегда был не назидательный, а дачный, возвращал в детство.

— Ты удивительно несерьезный человек Игорь, — иногда останавливался в разговоре отец. — Ведь ты очень рано понял, чего хочешь, почему же ты сейчас мыкаешься, ищешь?