Книга Фес - Глеб Шульпяков

Иногда, ничего не сказав, он исчезал – внезапно, на несколько часов или на ночь. Куда и зачем? И не об этом ли он рассказывал мне ночами? Не знаю. Глядя, как старательно он крепит кольца – или шевелит губами, отсчитывая сдачу, – я постепенно уверил себя, что он и “балахон” из подвала – одно и то же лицо. Что он жив и успел побывать муллой. А потом сбрил бороду и прибился ко мне – уж не знаю, для каких целей.

Его необъяснимое и вместе с тем полноправное, уверенное присутствие отменяло мое преступление. Примиряло – с ужасом той ночи и всех предыдущих тоже. Со всемогуществом города, наконец. Его бесконечным лабиринтом, где прошлое смешалось с будущим и ничего не значило. С моим бессилием перед меланхолией, которую порождала эта страшная смесь. Той самой меланхолией, что пришла на смену тоске и отчаянию и медленно разъедала сознание. А когда мальчишка возился рядом, она рассеивалась.

К тому же я придумал ему на площади отличную роль. Теперь он играл подставного игрока, зазывалы. “Утки”. Как только бутылки были расставлены, он принимался театрально причитать, цокать. Бил себя по коленкам кулаками, в которых сжимал комки денег. Что он кричал? Какие слова?

С каждым днем народа вокруг нас становилось все больше.

Через несколько дней игра стала настолько популярной, что зазывала больше не требовался. Люди и так собирались задолго до начала. И я придумал мальчишке отдельный, свой номер. Это был кунштюк, подсмотренный в одном из московских баров – в той жизни. Фокус заключался в том, что в посудину с водой запускали фрукт, айву или персик. А игроку предлагали положить сверху монету, чтобы она не свалилась в воду. Если монета не падала, человек получал вдвое больше, чем ставил. А утонувшие деньги не возвращались.

Поскольку задача выглядела смехотворной, народ азартно выкладывал деньги. Но монеты падали согласно законам физики, так что под вечер – к неописуемому восторгу мальчика – в посудине скапливалась изрядная сумма.

Эти деньги предназначались ему. Он рассовывал их по мешочкам, ночами – высунув от напряжения обметанный толстый язык. А потом снова принимался рассказывать историю. Не понимая ни слова, я населял его истории фантазиями. Рисовал ночь в доме под кипарисом. Наделял женщину чертами, голосом. Характером. Придумывал ей улыбку и то, какие слова она могла бы сказать. И ловил себя на мысли, что готов на все, лишь бы снова оказаться в той комнате.

21

Утром у ворот дома с кипарисом собралось десятка полтора человек. Все они были подпоясаны цветными шарфами и возбужденно жестикулировали.

“Арак! Арак!” – хлопали себя по бедрам.

Брали друг друга за локти и заглядывали в глаза.

Когда стену полностью осветило солнце, ворота во двор открыли. Часть людей протиснулась внутрь, другая осталась на улице. Они расселись полукругом, достали галеты и бутылки с дуком. Молодой парень в черном платке включил карманный приемник, многие покачивали головами и даже повторяли слова песни.

Через полчаса, бесшумно подпрыгивая на резиновых покрышках, к воротам подкатила двухколесная повозка. Щебенка в повозке поблескивала, как колотый сахар.

Появление табры люди встретили одобрительными возгласами. Несколько человек поднялись, с любопытством сгрудились – так, словно в повозке не камни, а украшения.

Щебенку одобрительно взвешивали на ладони, подносили к глазам.

Из ворот подали сигнал, чернокожий распряг ослика, вкатил повозку и опрокинул кузов. Щебенка с шелестом высыпалась на траву.

Яма, вырытая под кипарисом, напоминала узкий и неглубокий колодец. Свежую землю не убирали, а, наоборот, прихлопывали лопатой. Несколько стариков во главе с белым тюрбаном о чем-то заспорили, то и дело ударяя себя по лбу и щелкая пальцами.

Наконец во двор тяжело вкатилась телега. На ней, перехваченный веревкой, лежал большой куль. Если бы не прядь черных женских волос, выбившаяся из белой мешковины, можно было решить, что привезли крупного барана или теленка.

22

Мешок на голове мелко подрагивал. Чернокожий утрамбовал вокруг жертвы землю, пустую тележку выкатили в переулок. Ворота захлопнулись.

От стены отделился человек с жидкой бородой, мулла, – и толпа сразу затихла. Он подошел к яме, поправил на носу очки, открыл книгу.

Оглашение приговора заняло не больше минуты.

Щелкнул удар, мулла бросил на землю плетку.

Подобрав полы балахона, спешно отошел к стене, сложил руки.

Первый камень ударил в ствол кипариса, но женщина все равно вскрикнула.

Второй попал в плечо, следующий – в грудь. Стон перешел в глухое бормотание, как будто человек в мешке заговаривал кого-то.

При виде крови, которая пятнами распустилась на мешковине, толпа яростно загудела. Чем больше камней попадало в цель, тем ниже наклонялся мешок и тем реже вздрагивал кончик колпака. Пока наконец не замер.

Люди отступили, прижались к стенам. В тишине слышалось дыхание сотни глоток – и то, как безучастно дрожат ветки кипариса.

Мешок дернулся и снова мелко задрожал.

С этого момента камни летели градом.

Подземный ход был частью ганатов, или нижнего города, древней и чрезвычайно запутанной водопроводной системы. Когда-то в этой земле находились христианские катакомбы, и на стенах часто попадались рисунки, а в иных тоннелях даже сохранились высеченные в камне храмы. Именно эти катакомбы и стали основой для системы водоснабжения города. Они располагались под наклоном, внутри горных террас, поэтому горная вода могла поступать в город самотеком, что и определило назначение катакомб.

Водопровод пронизывал землю под городом наподобие кровеносной системы. Каждая клетка города, будь то жилой дом или мини-маркет, мечеть или площадь, имели доступ к этой системе. По мере того как развивалась, расселялась жизнь в городе, разветвлялись и водостоки. Ганаты объединяли тысячи мелких капилляров – домашних или уличных стоков – с широкими отводами, принимающими отходы рыночных или производственных кварталов. Можно сказать, что под городом лежала точная проекция его внешней каждодневной жизни. Той самой, какой она складывалась год за годом на протяжении столетий. По сути, через ганаты выражалось само время, принимавшее их форму по мере постепенного и неумолимого течения. Ганаты были своего рода книгой времени, в которую заносилась сама жизнь – та жизнь, что наполняла это время, эту книгу.

Тонкие сосуды объединялись с крупными, те открывались в анфилады накопителей, откуда осадок выводился через дамбы в долину, лежавшую по ту сторону гор. За столетия многие стоки – заброшенных или разрушенных домов, заложенных улиц, закрытых рынков и упраздненных казарм – давно и безнадежно закупорились. В таких местах под землей образовывались затоны, многие из которых размывали землю до грунтовых вод, в результате чего под землей образовывались целые озера. В этих озерах водилась рыба, причем довольно крупная. Из-за вечного полумрака эта рыба не имела пигментации и была прозрачной – настолько, что сквозь чешую просматривался скелет и внутренние органы.