Книга Лавка нищих. Русские каприччо - Борис Евсеев

Образованные странники начинают прикидывать дальше: во-первых, могут жизнь по-новому выстроить, что-то преподавать, какие-нибудь курсы; во-вторых, частная гостиница – она прокормит; ну и, конечно же, в-третьих, по осени – сюда, в Оптину!

Народу попроще дела ни до пани Агаты, ни до профессора нет. Пускай себе тешатся. Им бы – простым – от погибели уйти, от лютых соблазнов в пустыни укрыться.

Жизнь идет своим чередом. Профессор ест соленый огурец и рассказывает о вреде квантовой механики. Пани Агата капризничает. Солнце – никак не сядет...

Но внезапно просыпается у пани Агаты одна страстишка, о которой все знают, но про которую за прожитый день – из-за жары, служб, питья из родника – все как-то позабыли.

А страстишка эта вот какая: пани Агата, словно бы по контрасту с «криминал-письменницей», на чье незримое присутствие не устают кивать образованные странники, – до смерти любит прятать и прятаться. То есть любит спрятаться куда-нибудь и не выходить полдня. Все ищут, спрашивают друг у друга. А она сидит себе за кустами или в заброшенном доме и посмеивается.

А еще пани Агата любит спрятать и не отдать. Не украсть, а вот именно спрятать. И потом позабыть – куда.

Так поступала она в гродненской гостинице, где в последние тридцать лет служила горничной, и которую – на паях – по ее словам, недавно купила. Пай у пани Агаты маленький, но он есть. Именно исходя из превосходства собственника над неимущим, она страстишку свою изживать не хочет, наоборот, раздувает и преподносит как яркую свою особенность.

Пани Агата может держать вещь, или что-нибудь из продуктов, долго: день, два, три. Держать, пока ищущий не перекрестится, не плюнет или не всплакнет тихонько. И тогда...

О, тогда происходит нечто дивное: появляется со спрятанным крутым яйцом (или с банкой меда, или с календариком здешним оптинским) не бывшая горничная – появляется настоящая чудесница. Чуть рассеянно глядя вдаль, с медлительным поклоном возвращает она припрятанное: «бери, не теряй».

Такие «прятки» нравятся не всем. После крупных «уносов» и милостивых дарений, многие на пани Агату сердятся, ворчат. Но потом перестают: она вовремя начинает рассказывать историю про то, как одна из ее родственниц потеряла все, что могла, а потом Бог ей все возвратил: «с лихвой, возвратил, сторицей: и деньги, и наряды и даже автомобиль».

В такие минуты дедок и. о. профессора как-то по-особому просветляется, тихо шепчет: «Бауманский... квантовая механика... техника и наука... Столько лет жизни – впустую! А ведь все и без науки ясно!»

Однако вслед за просветлением часто приходит и огорчение. И больше всего профессор огорчается тому, что был и остался – и. о! «Какое-то издевательство... Ну форменное безобразие... Пигмеи, готтентоты! Не умели понять, про что им сорок лет толковал...»

Профессор шепчет, пани Агата лупит подаренное ей крутое яйцо. Солнце никак не сядет. Все развивается как по писаному, и вдруг...

Внезапно за панночкой приезжают родственники. Они падают, как снег на голову, и никто ничего не успевает подумать или предпринять.

Пани Агату быстро и ловко уводят: через рощицу, подальше от родника, к машинной стоянке, к автокругу.

Первым вскидывается дедок-профессор:

– Они же даже не предупредили! Пигмеи, готтентоты!.. Квантовая душа срывается с места, на щеках то ли слезы, то ли брызги рассола от только что укушенного, а потом от неожиданности уроненного в трехлитровую бутыль огурца.

– Взять под руки и увести! Взять и – нате вам, пожалуйста!

За дедком-профессором поднимаются на ноги еще двое-трое странствующих. Поднимаются с ленивым любопытством: как это все у дедка с родственниками Агаткиными получится? Какой разговор выйдет? Может, кто кого по щекам нахлещет?

После бешеной, с колотьем в боку ходьбы – машинный круг.

Вокруг серебристой иномарки бегает, покрякивая, дедок-профессор. Но даже издалека видно: он обтер лицо, стал как-то суше; строг, обозлен.

Из серебристой легковушки – для чего специально опускают стекло – то и дело выставляется чей-то мясистый кулак. При виде кулака дедок останавливается как вкопанный, а затем театрально раскидывает руки в стороны. Жест этот должен означать: «Нет, вы только гляньте! Засунули любимую женщину, как тряпку, под сиденье, – а он, заслуженный профессор Высшего технического университета имени Баумана, значит так с носом и оставайся?»

В машине идет своя борьба. Идут переговоры, устанавливаются перемирия, вновь открываются военные действия.

Машина все никак не может тронуться с места.

Наконец, задняя дверца отворяется, и оттуда наполовину высовывается пани Агата: бывшая горничная, ныне совладелица гостиницы в далеком Гродно. От борьбы и волнений ее красно-рыжий парик съехал на бок. Однако лицо спокойно, даже бесстрастно. Только морщинки у переносицы чуть подрагивают.

– Михаил Акимович! – звонко и весело кричит пани Агата. – Я весной, весной прибуду. Ждите же! – И уже капризней добавляет: – Родственники – родственниками, а я должна позаботиться о своем замке. У меня ведь под Гродно не гостиница, можно сказать – целый замок!..

От вранья пани Агата молодеет и хорошеет. Машина резко берет с места. Задняя дверца словно бы сама собой захлопывается.

Вечереющий лес, туман. Поверх тумана посвечивают Оптинские кресты, этой самой полосой тумана – скрывшей и церкви и другие строения – словно бы отделенные от земли.

Кажется даже, что туман и темень скоро проглотят все: задние красные огоньки машин, крестики в небесах, кресты вдоль дорог, капризную старушенцию из-под Гродно, которую здесь, скорей всего, больше никто никогда не увидит, но которую едва ли скоро забудут: странная фамилия, претензия быть похороненной близ рая (рядом со спрятанной близ скитских ворот белой лентой, на которой дедком-профессором вкривь и вкось выведено: «Там, за стеной, – рай!»)

– Да, рай, – шепчет профессор, – хоть умрем, а эту ленту вывесим. Он там! За стеной! Рай, рай...

Тут дедок-профессор начинает впадать в тревожную дрему и уже не видит того, как задним ходом возвращается серебристая иномарка, как, не доехав метров тридцати до автокруга, выталкивает из себя пани Агату, как та, мелко семеня ногами, бежит и что-то ему кричит.

– Дайте мне рай, – шепчет сквозь дрему дедок-профессор. – Дайте же!

И рай спускается к нему: дедок надолго теряет сознание.

ВЗЛЕТ

Яша Мырдик прикупил самолет. По случаю, недорого. Самолет не летал, но на вид был хоть куда. В поселок его привезли на грузовой открытой платформе. При въезде на поселковый холм самолет качнуло, он резко накренился вправо, но устоял.

С тех пор маленькая чешская зеленоватая «Сессна», с бодро заводящимся, но быстро гаснущим мотором, стояла безо всякого дела близ леска, на отшибе, у вымощенной кирпичом бывшей вертолетной площадки, вокруг которой почему-то не росла трава.