Книга Шкловцы - Залман Шнеур

Но тетя Фейга только сердится. А тут брызжут щепки, пахнет смолой. Велвл слышит, как Трохим пилит и строгает, усердно тешет и при этом от души кряхтит: «Ха-а, ха-а!» Удар топором и выдох, вдох и удар топором. Или разозлится на паршивый гвоздь, который ленится входить туда, куда надо, и клянет его на мужицкий манер:

— Эх, коли б тобя фра-анци![55]

Под «трефной» табуреткой Велвл замечает грязную Трохимову торбу. Он трогает ее и снова потрясенно тянет маму за фартук:

— Это его еда… мама? Гои едят? Глянь, мама!

— Его, его, его! Ну? Твоя, что ли? Пошел вон отсюда!

Велвл ужас какой любопытный. У него просто сердце выскакивает из груди, а мама только кричит. Велвл сдерживается и отпускает торбу, чтобы его в чем-нибудь таком не заподозрили. Но по правде… Что, например, может в ней лежать? Что, например, ест Трохим? Какой вкус у гойской еды?

Часов в восемь Трохим откладывает свой топор, скидывает меховую безрукавку, развязывает грубую торбу на «трефной» табуретке и садится поесть. Велвл уже тут как тут и, как кошка, смотрит Трохиму прямо в его широкое лицо, в его сильный крестьянский рот, который готов начать жевать.

Мужик достал из мешка полбуханки черствого солдатского хлеба, разбойничий острый нож, бумажный кулек соли и под конец какой-то белый, четырехугольный жирный кусок, прошитый красными жилками. Поглядев внимательно на этот кусок, Трохим перекрестился.

— Мама, мама, глянь… Это свинья?

У Велвла аж дух захватывает от возбуждения и томления.

— Это еще что такое? Пошел вон отсюда! Сколько раз тебе можно говорить: когда человек ест, не гляди ему в рот!

Трохим режет свой хлеб и свою «свинью» на красивые четырехугольные кусочки, плоские и дразнящие… Хлеб такой черный и матовый, жир такой белый и блестящий. Один цвет накладывается на другой. Острый нос Трохима, его пальцы, его зубы и его нож перемазаны запретным жиром, который он ест. Каждый кусочек он макает в грубую соль, перемалывает пищу, как жернов, и то, как он жует, слышно по всему дому. Хоть на улицу выйди, и там будет слышно… Велвл глядит на маму: она стоит, прислонившись спиной к теплой печке, руки сложены на животе, а глаза смотрят на Трохима сверху вниз с некоторой жалостью, но вместе с тем с отвращением и насмешкой. Мама потихоньку качает головой, как будто хочет сказать:

— Ой, гойская твоя голова! Горе горькое тебе, и жизни твоей, и еде твоей, и вообще…

В конце концов, она в задумчивости тихонько сплевывает.

«Я понимаю, — думает Велвл, злясь от того, что его уже два раза прогоняли. — Я понимаю!»

Он подозревает, что даже такая благочестивая женщина, как его мама, в глубине сердечной томится, как и он сам, Велвл, по чудесной тайне, которая парит над гойской едой. А плевать-то она плюет только потому, что так Бог велел.

А Трохим ест, наворачивает. Ест глубокомысленно, сосредоточенно, как это делают здоровые домашние животные и крестьяне.

— Мама, — Велвл больше не может сдержаться, — я хочу есть. Мама, хлеб с… С сыром, мама. Нет, с мас…

— А благословения за тебя кто будет говорить? — сердится тетя Фейга. — Погоди, погоди, вот придет папа из миньена![56]

Велвл возвращается в столовую, произносит благословения.

Ой, какие они сегодня длинные и нудные, эти благословения, с их «не создал»[57], с их «благословен ты»…[58]На этот раз целое дело!

А Трохим наворачивает.

— Борух ато адейной элоейну мелех а-эйлем шелой осани гой…[59]— частит Велвл, а в головенке у него вертится: чудесный вкус… восхитительная еда. Трохим такой хороший… Он все может! Здесь какая-то тайна… ой, как ему хорошо, этому гою…

И вдруг, посередине благословений, Велвл слышит, что мама, рассердившись на что-то, в голос кричит на Трохима.

Когда Велвл снова прибегает на кухню, он узнает, что как раз принесли от пекаря несколько горячих буханок, а Трохим, который привык есть только черный солдатский хлеб с отрубями, от большого возбуждения ухватил одну свежую, пропеченную, посыпанную тмином буханку своими жирными, перемазанными свининой пальцами, прижал ее к себе и спросил тетю Фейгу: «Сколько стоит?» Ну дела! Когда мама это увидела, буханка стала уже совершенно трефной.

Тетя Фейга сделала все, что в женских силах, для того, чтобы разъяснить плотнику, что, как только гой, «Юрка», тронул своими трефными свинячьими руками еврейский хлеб, этот хлеб уже нельзя есть… Не кошерно! Фе…

— Ни можно кушать у нас! — так она втолковывает плотнику. Кто его просил трогать свежую буханку? Лучше б у него сперва руки отвалились…

Но Трохим совершенно не понимал, какой смысл в том, что на свете бывает трефное, а бывает кошерное. Он уже поел и теперь чесал за ухом жирным пальцем. В конце концов он скроил жалостливую гримасу и принялся полукричать, полуплакать на своем крестьянском наречии:

— Чаво?.. Чаво кричишь, хозяйка? Чи я тоби побив? Чи я у тоби козу украв?

С жарким любопытством Велвл смотрел на несчастную буханку, которая стала трефной, бедняжка: он искал в ней признаки некошерности — и не находил. Теплая буханка, коричневая и блестящая, посыпанная душистыми тминными зернышками, такая же, как и все остальные буханки. И все же… Прикосновение Трохима придало ей какую-то таинственность… Тайна «того, что нельзя» теперь заколыхалась вокруг него. Мама боится этой тайны. А иначе с чего бы она так кричала на Трохима?

— Мама, мама, это ничего… ничего на буханке нет, ма…

— Хвороба тебя возьми, боже ты мой! Еще напасть… Кто тебя спрашивает, кто? Погоди-ка, папа тебе задаст «ничего».

В конце концов тетя Фейга уговорила Трохима купить у нее буханку «почти бесплатно». Хлеб ей самой стоит тридцать грошей, а она его продает за двадцать пять… за… за… пятнадцать… Ну? Она положила трефную буханку на торбу Трохима и, благословив: «Чтоб ты первым кусочком подавился!», вышла, кипя и негодуя. Вслед за ней вышел Трохим. У Велвла сперло дыханье. Он оглянулся — никого нет! Тогда он тихонечко, на цыпочках, подошел к трефной буханке, которая поблескивала, улыбалась ему таинственной трефной улыбкой и, остывая, тихо и греховно похрустывала. Велвл быстро склонился над ней и с бьющимся сердцем лизнул коричневую корочку. Глянь! Что это? Если он не ошибается, вкус точно такой же! Где же тогда вкус «того, что нельзя»? Почему мама так испугалась?