Книга Римские призраки - Луиджи Малерба

Я обошлась без комментариев, но фраза о немного свихнувшемся муже заморозила мои мысли. Нужно ли жаловаться на странности Джано, на его измены, на его постоянное лицемерие, если в этом наше спасение?

Вдруг моя приятельница спросила:

— Ты слышала, Федерико Зандель заболел?

Я побледнела, не знала, что сказать: удивительно, что она заговорила о Занделе так, словно была в курсе наших с ним отношений. Но ей известно, что мой муж урбанист, подумала я, и естественно, что она завела со мной разговор о Занделе, тоже урбанисте.

— Ничего не знаю, — ответила я, — вернее, знаю, что несколько лет назад у него была какая-то проблема с легкими, а в остальном у него все в порядке.

— Нет-нет, тут что-то другое. Мне очень конфиденциально сообщил об этом один его университетский коллега. Знаешь кто? Да твой муж, которого я встретила несколько дней назад.

Я решила не слишком углубляться в эту тему, чтобы не давать повода для сплетен (но почему Джано ничего не рассказывает мне о встречах с моими приятельницами?). Я знала о слабом здоровье Занделя в общих чертах, мы об этом не говорили при наших встречах, но факт подтвердился, когда мне с трудом удалось расшифровать еще несколько страниц тетради Джано. В ней, а вернее, на тех страницах, которые я прочитала, несмотря на решение никогда больше не прикасаться к этой тетради, есть несколько замечаний по поводу частого отсутствия Дзурло на занятиях, а главное, в каждой строчке проглядывает ненависть, ненависть странная, обращенная главным образом на Дзурло, но и пронизанная иронией в адрес его «панельной» урбанистики. В общем, Джано переносит в романе свою ненависть к Занделю на Дзурло, то есть на персонажа, буквально списанного с Занделя, а потом с необычайным коварством изуродованного. Общаясь с ним как с близким другом в реальной жизни, в своей книге он рисует его как человека с ускользающим взглядом и бледным лицом, что свойственно особам ненадежным. Он пытается объяснить двуличие человека явными симптомами его слабого здоровья. Прочитав эти страницы, я почувствовала себя так плохо, что приняла две таблетки «Лароксила».

Мы встретились с Занделем, как всегда, в комнатке, находящейся рядом с его кабинетом. Я не справилась о его здоровье, но выглядел он спокойным и ласковым и вполне в духе того необыкновенного объяснения в любви, которое он устроил мне в присутствии Джано. Мы не стали возвращаться к этой теме, но у нас возникло почти безмолвное взаимопонимание — мало слов, много ласки, как у двух любящих друг друга млекопитающих. Я никогда еще не чувствовала себя такой счастливой и такой грустной, как тем вечером, лежа в постели с Занделем.

Прости меня, Джано. Но я знаю, что ты меня уже простил.

Джано

Кто-то из студентов сказал мне, что Зандель в последнем месяце прочел не больше трех лекций. Студенты стали жаловаться. Но я задаюсь вопросом: что делает Зандель все то время, которое он крадет у университета? Я знаю, что у него есть какие-то дела с Голландией, что он ведет переговоры с Цюрихом, но долететь туда на самолете можно очень быстро, и это не оправдывает его частого отсутствия.

Говорят, что Зандель болен, но у кого можно узнать какие-нибудь подробности? Ну не у него же — это ведь нескромно, и не только поэтому: мы всегда стараемся избегать разговоров, касающихся нашей физиологии. Можно было бы спросить у Клариссы, вероятно, она что-нибудь знает, но это совершенно невозможно, так как дома я не говорю о Занделе, точно так же как Кларисса никогда не говорит о Валерии. Теперь наши «параллельные» связи признаются и воспринимаются молча, но на сей раз дело складывается иначе, поскольку появился отличный предлог для обсуждения. То, что Зандель стал редко бывать в университете, это уже вопрос.

— А я почем знаю? Наверное, у него есть какие-то причины, — сказала с рассеянным видом Кларисса, и я тотчас понял, что она хотела уклониться от этого разговора и, пожав плечами, ушла в кухню. Это уж слишком. А я-то надеялся доставить ей удовольствие и дать возможность поговорить о ее любовнике.

Мой проект «разредить» некоторые римские кварталы еще вчера вызывал известное сопротивление, но в большинстве случаев я вижу явно выраженный восторг студентов. Понятно, что некоторые мои планы у многих еще вызывают раздражение. Например, мое предложение выпотрошить ряд отдельно стоящих строений вдоль виа Аркимеде, этакой извилистой кишки, считающейся вроде бы шикарной, и вечно забитой пробками. От пьяцца Эуклиде она довольно долго тянется в гору по направлению к пьяцца Питагора, потом, «передумав», возвращается обратно на такое же расстояние и уходит вниз по направлению к Марешалло Пилсудски. Это одна из самых нелепых улиц во всем Париоли; едешь по ней, постоянно чертыхаясь, потому что нередко она вызывает у водителей синдром Меньера — головокружение и позывы к рвоте.

Стоило зря использовать имя Архимеда для этой улицы — блистательного воплощения урбанистической глупости, а там, ниже, имя Евклида, присвоенное суматошной площади, круговерти автомобилей, поднимающихся к Париоли или спускающихся к высохшей Акуа Ачетоза? И Пифагора притянули сюда, в урбанистический ужас этой части Париоли. Да, тут для моей Деконструктивной Урбанистики нужны не бульдозеры, а динамит. Ну ладно, иногда я преувеличиваю.

Признаемся честно, нас удивляют неудачные строения, возведенные в Риме после сороковых годов, но мы забываем об ошибках, допущенных и в золотой век римской архитектуры. Могу напомнить одну: пойдите взгляните на величественные палаццо пятнадцатого и шестнадцатого веков в историческом центре. Грандиозные фасады, которых взглядом не охватишь, потому что точно такое же величественное палаццо возведено прямо напротив него через узкую улочку, по которой и карете не проехать, особенно в квартале Торре Арджентина и вокруг. Но ошибки архитекторов прошлого не оправдывают ошибок современников, которые как раз и можно было бы исправить, снеся не величественные барочные палаццо или дворцы эпохи Возрождения, а архитектурные уроды, которых никто никогда не станет оплакивать.

Ладно, говорят мои коллеги и некоторые мои студенты, хорошо, что это только утопия, поскольку речь идет о ликвидации порядочного количества зданий, ведь это спровоцировало бы сопротивление владельцев, да и гипотетическое решение о принудительной экспроприации обошлось бы государству в астрономические суммы. И где прикажете жить владельцам разрушенной недвижимости? Один мой студент, живущий как раз на виа Аркимеде, увидев закрашенную зеленым фломастером группу домов, где проживает и он, спросил меня, куда ему деваться.

— Неужели в Ченточелле, — спросил он, — или в Спиначето?[7]

Я предвидел все эти возражения, но они не ставят под сомнение гражданскую ценность моего проекта, просто они отодвигают его исполнение к более прогрессивным временам. И более богатым, чем наше.

Некоторые коллеги-архитекторы поняли так, что мой проект в очень урезанном виде может быть, например, осуществлен в районах, застроенных в годы жилищной спекуляции, вроде Квадраро или Африканского квартала, что дало бы людям работу по сооружению небоскребов и садов вместо снесенных строений. В общем, будет много дел для архитекторов, в принципе согласных с тем, что пора уже приступать к разрушениям.