Книга Чудеса и диковины - Грегори Норминтон

Я уже почти собрался уходить, когда о мою ногу ударился камешек. Кто-то фальшиво насвистывал. Я поднял глаза. Это Фернандо, весело улыбаясь серебряному небу, подходил к дому.

– Жалко, что ты не видишь себя, когда сидишь, – сказал он. – Я решил, что кто-то стоит на коленях. – Он вынул ключ из-за ворота рубахи.

– Пришел почтить хозяина?

– Э… ну, как всегда.

Фернандо застыл с ключом в замочной скважине.

– А тебе что, никто не сказал?

– Что не сказал?

– Так ты не знаешь?

– Чего не знаю?

– Граф умер.

Фернандо торопливо почесал горло, как собака, которую мучают блохи. Теперь он упирался в дверь коленом. Должно быть, замок изрядно заржавел, поскольку ему пришлось еще и налечь плечом.

– Давай заходи. Я не кусаюсь.

Я с трудом волочил онемевшие ноги. Едва мы вошли, слова, произнесенные Фернандо на улице, обрели наконец полный вес и значение. Граф умер. Кто-то открыл все ставни. Мебель, ранее утопавшая во мраке, теперь ярко осветилась; отражающие столы, выпуклые зеркала, блестящие ступеньки лестницы из темного полированного дерева – все солидное, осязаемое и четкое.

– Он кое-что для тебя оставил, – сказал Фернандо.

Вторая дверь сдалась без сопротивления. Умом я понимал, что должен был бы горевать; но глаза оставались сухими, и я не сказал бы, что сильно страдал, если не считать слабого бурчания в желудке. Фернандо без стука вошел в мастерскую Арчимболь-до. Тени были изгнаны и отсюда. Они попрятались в уголках и нишах, забились под картины и книги. Тяжелые зеленые занавеси убрали, и окна зияли, как рты, лишенные зубов.

– Мне обязательно держать тебя за руку? – спросил Фернандо.

Мастерскую вычистили до блеска. Не осталось и следа от профессионального беспорядка, устроенного стариком. Все глянцевые поверхности – холодные синие стены и зияющие стулья – ждали нового владельца.

– Вот пакет для тебя. И письмо.

Посреди стола неровной стопкой лежали мои ученические наброски, перетянутые зеленой тесьмой. Фернандо усадил меня на стул, и только тогда я заметил под узлом тесьмы запечатанное сургучом письмо, адресованное Его Имперскому Величеству. Кровь бросилась мне в лицо, даже стул, казалось, задрожал. Это шутка?

– Это рекомендательное письмо, – объяснил Фернандо, – для императора. Здесь так и написано. Он сказал, что тебе нельзя его открывать.

Сургуч оставил на пергаменте маленькие темные рубины. Под пальцами ощущался отпечаток Арчимбольдова перстня с его инициалами. Потом у меня ненадолго прорезался голос:

– А где записки Леонардо? – Чьи?

– Дневники Леонардо. Он держал их в том сундуке. Его копии с оригиналов.

Фернандо надулся и пожал плечами. Он ничего не знал о делах хозяина. У него на пальце я заметил полированное серебряное кольцо; его шелковые чулки и камзол из тафты выглядели на удивление богато.

Я слез со стула, вцепившись в свои бесполезные бумаги. Не помню, как шел по преображенному коридору, какими высокопарными банальностями Фернандо выгонял меня из палаццо на неожиданно многолюдную улицу. Ветер ворошил бумаги. Письмо вывалилось из пакета и шлепнулось на землю – я чуть не оставил его там. Я себя чувствовал второстепенным персонажем, который, сказав свою реплику, уходит за кулисы и наблюдает, как более запоминающиеся актеры стирают со сцены память о нем.

4. Джан Бонконвенто

– Дафай. Пшол фон. Кожаный остроносый сапог ткнул меня в бедро. Я вытер рукавом лицо и нос, прежде чем взглянуть вверх.

– Я просто смотрю, – сказал я.

– Нет, нет.

– Я был его учеником.

Испанец наклонился, чтобы показать мне кулак, густо поросший черной шерстью.

– Тфигай отсюда, – настаивал он. – Ты, пшол фон. – Щелкая пальцами, он попытался выманить меня из церкви, чтобы я не отвлекал верующих просьбами о подаянии.

– Я не попрошайка, – запротестовал я. – Йо но сой нищий, ты, осел.

– Осьол?

– Амига дель муэрто, эстой.

Солдат неуверенно замахнулся на меня мечом – плашмя. Даже пьяному – даже испанцу – нелегко заставить себя ударить убогого карлика. Тем не менее я решил отступить. Я прислонился к облезлому дереву рядом с лужицей кошачьей мочи и закусил губу, чтобы сдержать переполнявшие меня чувства. Небо заколыхалось, пойманное в чашу слез.

Арчимбольдо похоронили в Сен-Пьетро делла Винья. (Друг, если будешь идти мимо по каким-то своим делам, загляни в ее прохладную тень. Перекрестись перед алтарем, протяни руку к холодному надгробию и прочти эпитафию. Произнеси имя Арчимбольдо среди гипсовых святых.) На похороны пришло много народу. Богатые меценаты с супругами и пажами выстраивались в очередь; художники, одетые во все черное, как галки, разглядывали друг друга с высокомерным презрением; пришли даже послы, с унылыми по политической необходимости лицами. Что общего было у этих людей с Арчимбольдо? И все же их допустили на похороны, а я прятался за деревом, в месте, где гадили миланские бродяги, – лишенный возможности скорбеть об учителе. Солдат остановился и, брякнув толедской сталью, уселся на ступеньки.

По дороге домой – отголоски погребальных псалмов еще звенели у меня в ушах – я чувствовал, что жизнь моя кончена. Я потерял единственного наставника, а с ним – и надежду на лучшую жизнь. Его письмо, адресованное главе Священной Римской Империи, не могло оплатить переезд через Альпы; за недолгие годы нашего знакомства я еще не достиг того уровня, чтобы найти себе работу.

Отец встретил меня перед нашим домом. Он одолжил где-то одежду (его рубашка с оборками была чище, чем любое белье, когда-либо попадавшее мне в руки), а его лицо было красным от ярости.

– Томмазо, где ты был? Забыл, что ли, про назначенную встречу?

Нет, я не забыл. Он целыми днями твердил мне про «встречу», которая обеспечит мое «будущее». Даже смерть Арчимбольдо не вытеснила из моей головы эту «радужную» перспективу. Она придавала моим снам привкус скорого порабощения: отвратительный инструментарий мясника – разноцветные пробирки аптекаря – чистые надгробия в каменоломне.

– Поторопись, мы не должны заставлять человека ждать.

– Какого человека, папа?

– Того, кто ждет встречи с тобой.

– А почему он ждет встречи?

– Потому, что мы опаздываем. Ты во что это вляпался? Я ненавидел ходить с отцом, когда он куда-то торопится.

Я был как щенок, семенящий у его ног. Вскоре пот застил мне глаза, и ребра, казалось, вот-вот разлетятся в стороны; на Корсия деи Серви нам все же пришлось остановиться, чтобы я смог отдышаться.